ые полоски.
Здесь за высокой крепостной стеной это было нормой. Он шел вперед правым плечом. Может быть, из-за этого тоже костюм на нем не смотрелся, выглядел несколько больше, да и сам человечек был невзрачен и безлик. Как моль, которую не всегда увидишь в шифоньере. Из-под полы пиджака виднелась синяя полоска свободной рубахи.
Пара дошла до узкой двери вытянутой вверх. Провожатый ткнул ее, и она бесшумно отворилась. В рабочем кабинете стоял огромный, невысокий, придавленный к полу как такса, стол с матово-коричневой столешницей, на которой аккуратно лежали стопки папок в качественных обложках. Ровно по центру одиноко возвышался чернильный прибор из малахита, инкрустированный серебряной пайкой.
Драгоценная проволока сложилась в миниатюру, на которой писарь в парике с локонами что-то писал гусиным пером. В комнату проник луч солнца, и на пере заиграла зелень уральских изумрудов. На стенах в обоях соломенного цвета с мелким рисунком висели под наклоном несколько картин в золоченых рамках, а с книжных полок выглядывали толстые фолианты с не стершимися крепкими уголками. Под одной из полок угадывался бар, несомненно, с очень дорогими алкогольными напитками. Вот и вся обстановка.
В помещении находился один человек. Мужчина стоял за столом, лицом к арочному окну, и глядел сквозь хрустальное стекло, которое по краям искажало картину, обрамленное старой деревянной белой рамой. Спутник маленького человечка обошел его, раздвинул веки и, направив в зрачок тонкий луч медицинского прибора, внимательно всмотрелся в пустоту глаз.
Радужная оболочка неопределенного цвета. Затем он пощупал пульс, и что-то прошептав себе под нос, удовлетворенно кивнул головой. Очень медленно, нехотя огромный хозяин кабинета обернулся и посмотрел на пару. В этот момент очкарик, растягивая слова, сказал седовласому старику, – Башковитый получился, – этим и ограничился.
После этого он зашел за спину карлика, и его сильная рука одним острым тычком вытолкнула маленького человечка вперед, в центр кабинета. Голос сзади, обращаясь к грузному человеку, произнес, – Вот. Готов!
КЛАДБИЩЕ ЛЕТАЮЩИХ ПОЕЗДОВ
На старой изрезанной клеенке, чьи шрамы от каждодневных протираний жирной дурно пахнущей кухонной тряпкой вывернулись наружу, отпечатался и вспух круг.
Молодой человек, находившийся в это время в столовой, перечеркнул вспухший круг указательным пальцем, пытаясь разгладить – круг был горячий и влажный от испарины. Затем мужчина сделал маленький глоток густого, очень сладкого как сироп чая и посмотрел на выпуклый экран старенького черно-белого телевизора.
Под крупицами пыли, которая густо покрывала экран был виден абсолютно седой, с ровно уложенной прической, большелицый, располневший от нездоровой старости человек в костюме, который, отдыхая после каждого слова, с большими паузами словно совершая то, чего не хочется, произнес, – Дорогие россияне! С Новым годом!
Молодой человек усмехнулся и подумал, – Я устал. Но я ухожу. Потом тихо добавил, под нос, – С Новым годом!
Молодого человека звали Павел. Сейчас от него требовалось поторопиться, чтобы вовремя быть на работе, в промасленном, пропахшем электропоездами депо и до утра развозить нетрезвых жителей из одной части большого города в другую.
Павел повернул рычаг, и поезд быстро набрал скорость. Через несколько секунд затрещала рация. Он на время забыл – на этом отрезке его ветка пересекается с другой и, не желая слышать лишенный эмоций голос диспетчера, стал тормозить.
В динамике прохрипело, – Пропустите состав, – и раздался длинный заунывный технически писк.
В темноте пролетел синий поезд. Восемь вагонов слились в один большой светлый луч, который прогрохотав, исчез в темноте.
– Осторожно двери закрываются, следующая станция Таганская, – сказал голос за перегородкой. А потом, – Китай – город, – подумал Павел. За день он проезжал их раз по сто, и каждый раз влетая в желтый свет станционного зала, испытывал одно и то же неприятное чувство.
Черная однородная масса с редкими вкраплениями ярких пятен, размытая скоростью, стояла так близко к краю платформы, что каждый второй казался потенциальным самоубийцей готовым нырнуть под блестящие железные колеса.
Затрещала рация, невнятно и непонятно, а от этого еще и противно. Сколько бы ни вкладывали в подземную связь, звучала она так, что приходилось закрывать глаза, сосредотачиваться и вслушиваться, только чутьем угадывая, что же хотят на другом конце провода. Абсолютно не знакомый, грубый с хрипотцой голос дал команду, граничащую с приказом – остановиться. Вернее, – Стоять! – сказал голос, что было не свойственно диспетчерам.
Голос смягчился и, подобрев, добавил, – Стоянка три минуты, – замолк.
Рука дернула рычаг тормоза. Над ухом кто-то, не стесняясь, выругался по матери, видимо, вагон под завязку, и пассажир, плотно прижатый к двери в кабину машиниста, выдохнул в щель ругательство.
Павел, мысленно и вслух, как и каждый раз зашевелил губами, – У-ва-жа-емые пассажиры, – заученное извинение. Точно такое же, что с пяти утра и до часу