В открытое небо (основано на жизни французского писателя и летчика Антуана де Сент-Экзюпери)
торгующую табаком и спичками в крохотной лавке. Все в его жизни – спичка: на мгновение вспыхнет – и погаснет. Оставив только струйку черного дыма.
Глава 18. Париж, 1924 год
Париж – город уличной жизни, которая не стихает никогда, город бесчисленных кафе, город мужчин в мягких фетровых шляпах с часами на золотой цепочке, город женщин с длинными бусами и короткими волосами, затягивающихся сигареткой через километровый мундштук, город чистильщиков обуви, до блеска надраивающих вам ботинки и заодно дающих совет, как лучше вложиться в облигации, город гриль-ресторанов с витринами, битком набитыми устрицами на ледяной подложке, роняющей капли на тротуар.
Едва ступив на тротуар столицы, Мермоз первым делом идет в магазин, где покупает черную шляпу с широкими полями и кашне.
– Что за прикид такой? – с улыбкой удивляется Сесиль. – Так ты похож на поэта, который входит в моду!
– Худшее, что может случиться с тобой в Париже, – оказаться заурядным.
Пристроившись к комоду на единственном в комнате стуле, он кидает взгляд на свою шляпу, повешенную на крючок, прибитый к стене, и принимается дописывать со всей тщательностью, на какую только способен, письмо с предложением своих услуг пилота. Очередное. На этот раз оно адресовано некой французско-румынской компании. Он должен сконцентрироваться на листе бумаги, ведь уличный свет неярок и так отфильтрован тусклыми оконными стеклами, что и занавесок не требуется. Их отсутствия он поначалу и не заметил, обратив на это внимание только на третий день.
Задал вопрос о занавесках на рецепции, но клерк только расхохотался ему в лицо.
– Занавески?
Первый импульс – схватить того за шкирку и заткнуть смех в его глотку как можно глубже, но этот несчастный клерк с крупными, как клавиши фортепьяно, зубами смеялся так искренне, словно услышал лучший в своей жизни анекдот, что Мермоз его не тронул. И то ведь верно: занавески на окнах ни к селу ни к городу в таких местах, как гостиница «Реомюр», где никто не задерживается надолго, а стыд никому не ведом. Через картонные стены слышны ссоры и примирения и тяжелое дыхание самой разной природы – от любви до презрения.
В его номере много дней подряд шума практически нет. В постели, которую он делит с Сесиль, простыни давно остыли.
Сесиль с грохотом, возвещая о своем возвращении, закрывает дверь, как будто можно войти незамеченной в комнату площадью восемь квадратных метров. Из общей ванной комнаты в коридоре она возвращается с красной помадой на губах и румянами на скулах. Копается в своих вещах, как будто бы есть в чем копаться. Берет шаль и маленький кошелек, в котором явный избыток свободного места.
– Дай мне немного денег, Жан.
– Денег? У меня нет ни сантима. Мы уже за неделю задолжали за жилье, ты что, не знаешь?
– Вот дерьмо! Ну а ты – разве не говорил, что наймешься летчиком за большие деньги? Если б я только знала, осталась бы в Тьонвиле!
Мермоз пожимает плечами.
– Можешь