весна. Слякоть била под ноги.
Пахло прелой листвою в кустах и логах.
Рвался лед на реке, размесило дороги,
И угрюмо торчали грачи на стогах.
Голубая страна! Ни конца и ни края!
Даль подернута дымкою, утром – туман,
И тоскует земля о тепле каравая,
Свищет ветер над полем, ломая бурьян.
Я проверю гужи, я поправлю постромки,
Среди всей чехарды я увижу свое…
Пусть кромсает река голубые обломки,
Пусть грачи продолжают свое бытие.
И река, и стога, и грачи – это нужно!
И под клекот весны, ничего не тая,
Оживает во мне боевое оружье —
Это память моя, это память моя…
Засунутый в яловые сапоги,
Дед Лытнев с накидкой[2] стоит у реки.
Цыганская трубка…
Дед шамкает ртом:
– А, ну-ка, здесь язь… – И с обрыва навскидку
В клубящийся омут бросает накидку
И топит ее, прижимая шестом…
Дед – память моя!
Я хожу рядом с ним.
Весна! Половодье – сестрица разрухи.
Я сумку ношу, в ней пузатый налим,
Сорога, подъязок, четок медовухи…
Оставлены улица, школа, друзья.
Язя бы поймать.
Жалко, нету язя.
Стремниной проходит и кружится лед —
То чистый и белый, то с сенной трухою…
Чирки налетели, дед выстрелил влет —
Застыл свистунок и упал на сухое.
Я трогаю птицу, я вижу впервые
Прекрасные перья ее маховые.
Дед трубкою молча дымит в стороне…
И больно, и горько, и радостно мне:
Я чувствую жизнь, я ее принимаю,
Хотя и не всё до конца понимаю.
А кровь, что сквозь перья сочится, сверкая,
Наверно, соленая, как и людская.
Под гомон гусей, что летели стадами,
Шуршала река ноздреватыми льдами…
Плывем в челноке. Душегубка-челнок!
Я верую в деда, как в господа Бога.
На дне челнока шевелится сорога,
В руках у меня еще теплый чирок.
Дорога неблизкая. Через стремнину
Дед правит на мыс, на сухую осину,
И ловко, по самому краю беды,
Проводит челнок сквозь шуршащие льды…
Обветрены губы, обветрены лица…
Обидно за деда, обидно за птицу —
За то, что убили, за то, что – весною…
Зачем не пришлось ей лететь стороною,
За поймой, за лесом, за дальнею далью.
И первая радость покрыта печалью.
Ну, кто мне на это расскажет-ответит?
А солнце скаженное светит и светит.
Мы на костре уху варили
И молча слушали вдвоем,
Как в небе гуси говорили
На диком языке своем.
То очень громко, то невнятно,
То так тревожно, хоть кричи.
И нам была она понятна,
Их речь гортанная в ночи.
Что Север!
Голоден, простужен,
Ветрами низкими продут.
Зачем им этот Север нужен
И