был священником совсем другого храма, но по вечерам ох приходил в Кафедральный Собор, чтобы «отпатрулировать» другие свои владения. И хотя его не было видно в толпе, из-за чего чародею полагалось бы волноваться, Ник вместо этого полностью отдался музыке. На этот счет он мог не переживать – священник каким-то образом всегда чувствовал, когда и где его ждали, а значит пока можно было насладиться органом.
Чародей в самом деле любил такую музыку и сам не мог понять почему. Возможно он слишком часто слушал его в этих стенах, но скорее всего чародей сам по себе испытывал к подобной музыке ментальную симпатию. Ник больше ставил на второе.
Было в органе какое-то мрачное изящество, горькое разочарование. Его минорная громогласная музыка рвала сердце, и пробирала до мурашек, иногда доводящих до приступа жути, но сердце чародея каждой клеточкой откликалось на этот заунывный зов. Межу органными звуками и жизнью Ника можно было провести удивительные аналогии. Судьба чародея была такой же трагичной, местами устрашающей, но такой же самобытной и захватывающей, одним словом, горьким ядом, которым, в прочем, хотелось иногда потравить душу. Наверное, орган и осень любили одни те же люди.
Вот и сейчас слушая, как надрывны органа, звонким эхом преломляются от стен и узорчатых сводов, Нику даже показалось, что на душе его сделалось не так тягостно.
Вопящий ужас улегся, а на его место пришли усталость и боль. Ничего чародею так не хотелось, как избавиться от ощущения смерти, дышащей в затылок и груза постоянной ответственности, который лежал на плечах.
Орган рядом вторил его мыслям своей горестной мелодией. Ник сам не заметил, как начал клевать носом. Он торопливо вскидывался каждый раз, когда ощущал, что голова падает на грудь, сонно моргал на органиста и давал себе зарок больше не спать. Но проходило несколько секунд и сон вновь утягивал чародея в спасительную черноту.
Очнулся Ник от того, что кто-то мягко тронул его за плечо. Чародей дернулся всем телом и распахнул глаза. Сумка с артефактами соскользнула упала с колен, и он едва успел схватить ее за ремень.
Мутным после сна взгляд остановился на мужчине в длиннополой черной рясе, который ласково улыбался. Музыка больше не играла и зал опустел. Из дверей выходили последние слушатели, а органист встряхивал уставшие пальцы. Инструмент издал нечто похожее на вздох облегчения.
Чародей мотнул головой, прогоняя туман из головы. Вообще он не имел привычки спать в таких местах.
– Простите, отец Лаврентий. – покаянно протянул Ник.
В целом внешность отца Лаврентия можно было описать, как незаурядную, а черная ряса только делала его более невзрачным. Среднестатистический мужчина, худого сложения и невысокого роста выделялся среди других священников разве что совей молодостью. Внешне Лаврентию нельзя было дать еще и сорока. Волосы он не отращивал, поэтому каштановые пряди были аккуратно пострижены под каскадное каре, а уступчивое лицо оставалось гладко выбритым.