надо жаловаться. В сельсове-ет.
– Ага, поди пожалуйся, – поддакивали ей. – Митроха-то чьего корня отросток? То-то и оно-то!
Бабушка не раз говаривала, что ребят своих держала строго, даже излишне строго, зато имеет результат. Она и посейчас еще напускала на себя суровость, чтоб сыны ее и дочери – иные из них уже и сами деды! – не забывали, кто она и что она. «Робяты» охотно доставляли ей удовольствие властвовать над ними и гнету не испытывали. попавши под эту, как бы уж и невзаправдашнюю, кратковременную власть.
В сбившемся на ухо платке, бабушка выпорхнула во двор, прервала праздное времяпрепровождение.
– Робята! Мужики! Вы каково же дьявола сидите, табак переводите?
– А чё нам делать-то?
– Как это чё? В ночь поельцовали бы. Я бы вам такое жарево спроворила!..
– Да сети-то где ж?
– Сети? У мамы все есть! Мама все сбережет! – ударила бабушка себя в грудь кулаком, и мужики полезли на сарай, повторяя громко, чтоб бабушка слышала: «Ну, мама! Ну до чего бережлива! Ну радость нам!..»
Слышно, как бренчали кибасья сетей на сарае, как там довольно и возбужденно переговаривались мужики, женщины с безнадежностью требовали:
– Рубахи-то чистые хоть бы поскидывали! А тебя уж подхватит! – пеняли они бабушке сердито. – Перетонут ишшо…
Бабушка вознамерилась вступить в спор, по тут раздался звонкий, бесшабашный голос тетки Августы:
– Много вас, не надо ль нас?
– Я-ави-ила-ась, голубушка, я-а-ави-ила-ась! – обрушилась на нее бабушка. – Отчего же не завтре, прямо к столу бы…
Тетка Августа больше всех Потылицыных обижена судьбой. Мужа убили, сын немой, дома своего нет – мается по чужим углам. Она помогала бабушке в будни и в праздники. Бабушка без тетки Августы жить не может, но бранит ее постоянно. Вот уж сколько дней от окна к окну бегала – не случилось ли чего с Августой на сплаве, но стоило ей появиться – бабушка в претензию.
– Я ж на производстве, мама, на сплаву. Не свое – не бросишь, – уронила с горечью Авгусга, всем как-то неловко сделалось, и бабушка не знала, что дальше сказать. Но Августа сама же все и поправила:
– Тошно мне, Любанька! – протянула она руки, обняла и расцеловала Васину жену, ко всем одинаково ласковую, всеми нежно любимую. Затем тетка Августа обнялась с тетей Талей, с дядей Колей, что-то там сказала, засмеялась – и снова стало весело, дружно в доме.
Минут через десять Августа мчалась уже с подойницей под навес, потом сеяла муку и вся ушла в работу.
Робятня толклась на крыльце. Алешка, явившийся к бабушке еще вечером, показывал и толковал мне, как рвет водою цинки на сплаве, какой дают сладкий кисель в столовке. Я переводил нашей малой и старой родне Алешкины разговоры. Люди дивовались.
– Ат смышленыш! Ат тебе и безъязыкай! Другому и с языком очки вставит!
– Он еще в шахматы играть научился! – после долгих Алешкиных разъяснений вдруг понял я и заорал об этом на весь двор. Бабушка возникла тут же, перепуганная.
– Чего-о-о?
– Алешка