Это были совсем другие отношения с миром.
Одиночество, как и молчание, бесценно.
Остановился, когда уже сильно завечерело. Пока возился с палаткой и дровами, стемнело. Поставил сковородку на таганок, ленка порезал на куски. Лена, невидимая в темноте, негромко поплескивалась.
Мне было двенадцать лет, когда я первый раз ночевал один на волжском острове. Я все сделал так, как это бывало у нас с отцом: сварил уху, чаю напился, постелил телогрейку у костра, другой накрылся. Я все-таки опасался чего-то – весла вынул из лодки и положил рядом и топор под руку. Проснулся среди ночи. Погода испортилась, Волгу штормило, со всех сторон на меня недобро смотрели гигантские спруты, ночные чудовища, я лежал не шелохнувшись, ветер налетал сильными порывами, гнул деревья. Казалось, чудовища бродят вокруг и вот-вот найдут меня. Я скинул телогрейку, сжал топор и шагнул им навстречу. Цепенел от ужаса, топор не держался в руках, но я ударил, потом еще и еще, щепки летели… Это были высоко вымытые водой корни спиленных когда-то тополей – пеньки, как огромные головы, а корни, они были выше меня, как лапы. Нарубившись, я разжег из чудищ огонь, успокоился и уснул. С тех пор я спокойно ночевал один, но случай тот, тот шаг навстречу своему страху не раз потом повторялся в жизни. В куда более неприятных ситуациях. Может, и на Лену я рванул по той же причине. Почувствовал слабину перед длинными осенними ночами, перед одиночеством, вообще перед чем-то неизвестным в жизни.
Куски рыбы шкворчали на всю тайгу, стреляли маслом и загибались вокруг толстой шкуры. Я снял сковородку и уселся к костру. Рыба отчего-то получилась слегка резиновой, у таких поваров, как я, такое бывает.
Ленок всегда шел у нас вторым сортом. Хариус намного лучше, голец, кижуч, нерка, чир или омуль, или таймень, наконец… Хотя иногда ленок выручал. Однажды – в Хабаровском крае дело было – мы лепили из ленков пельмени. Мясорубки не было, мы толкли рыбье мясо обтесанными тупыми палками, а потом лепили. У Мишки лучше всего получалось; он скульптор. Потом, наверное, у Моста, потому что он считает себя хорошим поваром. Мост, кстати, и затеял эти пельмени – у него случился день рождения. Мы с Андрюхой были на последнем месте. Какими по вкусу вышли те пельмени – не помню, конечно. А вот прокуренные Мишкины пальцы помню, под внимательное кряхтенье хозяина они любовно лепили тесто. Мишка не про еду, ему нравилась их форма. Даже очки нацепил.
Пару лет назад на Байкале мы с Мишкой сидели на бревнышке у самой воды, глядели в озерные дали и размышляли, что красота имеет особенное свойство напитывать человека сама по себе. Не хуже, чем еда. Даже и лучше, уверенно уточнил тогда Мишка.
Позвонил Андрею. Это мой друг. Мой, Мишкин, Моста… Мы прошли вместе много таежных речек. Он учил нас с Мостом журналистике, той, какой уже нет, да и «Известий» тех уже нет.
Андрей сейчас в больнице, что-то серьезное, он не вдается в подробности, отшучивается, как всегда.
Я достал телефон.
– Андрюха, терапевт беспокоит, послушай,