некогда было возиться. Понадеялись, что удар был тяжёлый и отключил сознание надёжно и надолго, если не навсегда. Усилием воли удержался от стона, который привлёк бы к нему внимание и означал бы, что оглушённый наконец-то очнулся и приходит в себя. От костра, где он свалился, его так и не оттащили, были заняты другими претендентами на плен, а потом, видимо, не сочли нужным. Кстати, костёр хорошо разгорелся и разогнал тьму на стоянке, одинаково приглянувшейся друзьям и врагам. Увы, стоянка была единственной точкой, на которой сходились их вкусы, дальнейшие предпочтения столкнувшихся сторон, равно как и планы, расходились в противоположных направлениях. Сквозь ресницы волхв рассматривал карачей.
Их было четверо. На киргиз не похожи. Видимо, туркмены, как говорил Чокан. Они негромко переговаривались, обгрызая дымящееся мясо с костей, но язык их был волхву непонятен, кроме отдельных слов, среди коих повторялось «валихан». Знать бы, что за ним скрывается. Один из этой шайки, наверняка, был тот, что удрал в перестрелке, а потом вернулся с подкреплением, но который – неизвестно. Тогда, издали, было не разглядеть. Хотя… вон тот здоровенный детина с горбатым длинным носом и узкой змейкой губ похож на главаря. Чтобы справиться с таким один на один, пришлось бы попотеть даже ему, волхву. Что говорить о Чокане! Он для этого бугая сухая тростинка, скрутит одной левой за милую душу. Ишь, горделиво выпрямился, надменно посматривает то на своих, то на пленных, в равной степени презирая и тех и других. Глаза, ледяные, непроницаемые, словно залитые смолой, можно было принять за незрячие, если бы не уверенные, энергичные движения их обладателя. Такой хладнокровно зарежет любого ради выгоды. Или мести… Теперь-то уж их лица волхв запомнил намертво, не выжечь огнём.
Друзей видно не было, но спина чувствовала какое-то шевеление и нечаянное касание – значит, их бросили за ним, в кучу. И, разумеется, предварительно связав. Иначе эти сволочи у костра так спокойно и вальяжно не развалились бы. На пленников взглядывают редко, и то не ради сторожевой бдительности, а чтобы потешить своё победное тщеславие. Раз куча шевелится – стало быть, друзья живы. Баюр изловчился скосить взгляд на лошадей. Те стояли на прежнем месте, успокоившись и жуя траву, как прежде – осёдланные. Похоже, до них руки не дошли. Или их держали наготове. Может, негодяи не собирались дожидаться рассвета, а, подкрепившись, выступить в темноте? А пленников – в сёдла и скрутить верёвками. Дёрнувшийся язычок костра отразился, как в тусклом старинном зеркале, в стволе ружья. Его ружьё, Баюра. Оно так и стояло возле лошадей прислонённое к скале, других рядом не было.
Горбоносый отбросил кость в костёр, встал. Потревоженные головёшки выстрелили роем горящих от возмущения ос, которые, покружась в воздухе, падали на лицо волхва и жалили не хуже настоящих. Главарь, наклонясь, не мигая смотрел на неподвижного пленника, словно пытаясь определить степень его беспомощности и её продолжительность.