Я, конечно, тоже был не подарок. Но я был на пять лет младше! Я ревел, грозился рассказать родителям. Он отвечал, что тоже расскажет – за что я получил. Если моя вина была слишком незначительной – а это как правило – то грозился сделать то-то и то-то, а потом свалить на меня. Однажды, увидев в окно, как подъехала отцовская машина, опрокинул на пол банку с компотом и, только они вошли, принялся подтирать. Мне тогда здорово досталось – родители так и не поверили, что это сделал он сам. И я молчал! Это продолжалось годами. Потом умер дед, и Лёшку отселили к бабушке, чтобы старушка меньше тосковала. А потом и я вырос…
Столбик пепла упал на Петькину безупречную туфлю. Он посмотрел на дотлевающую сигарету, щелчком отправил её в коробку в углу и закурил новую, потом достал аккуратный носовой платок и основательно протёр носки туфель.
– Дело даже не в том, что он меня колотил. Подумаешь, все мальчишки дерутся! Но я помню эту одержимость в его глазах. Он… – Петька поднялся, сложил платок и убрал его в карман. – Он просто упивался своей властью и моей беспомощностью. Дети часто бывают жестокими, я думал – я был уверен! – что это у него прошло…
Маша, потрясённая, молчала. Посмотрев на часы, Петька, своей вальяжной походкой, начал спускаться по лестнице.
– Петя, спасибо! – сказала она вслед.
Петька махнул рукой, дескать, не за что, но, повернувшись на площадке между этажами, сощурился от дыма и поднял палец:
– Я тебе ничего не говорил, ты ничего не слышала.
– Конечно.
Квартира, если можно было так назвать это убогое жилище, располагалась в Павловске, в нескольких остановках – не так уж и далеко от прежней. Открыла ей старушка, несмотря на тёплую погоду, вся перемотанная пуховыми платками. Из-за её спины пахнуло сыростью и газом – отопление ещё не включили, пожаловалась она, греюсь вот… На плите в тёмном коридорчике лежал кирпич. Бедненько, но чисто: плита, побитая эмалированная мойка, между ними крашеный буфет, столешница покрыта старой, истёртой и потрескавшейся клеёнкой. Но комната оказалась неожиданно просторной, в два света: одно окно, северное, выходило на улицу, в другое виднелся заросший крапивой угол двора. Высокий потолок, старая трёхрожковая люстра с пожелтевшими, рябыми от мух плафонами. Железная кровать в углу, старенький чёрно-белый телевизор на ажурной салфетке, круглый стол под плюшевой синей скатертью с «золотой» бахромой. У кровати, на тусклых обоях, ковёр со знаменитыми шишкинскими медведями. Сервант с хрустальными бокалами, платяной шкаф в углу. Потёртый, неопределённого цвета палас на крашеном скрипучем полу…
Женщина что-то по-стариковски бормотала, Маша слушала вполуха, пытаясь представить своё будущее здесь житьё. Надо будет что-то делать с мебелью, тащить сюда разваливающийся диван нет смысла, да он и не выдержит перевозки. Придётся побегать по мебельным комиссионкам, почитать объявления. Между прочим, она поинтересовалась насчёт удобств: дом снаружи выглядел вполне респектабельным, должна быть и канализация. Есть, да