Воронцов и со смыслом взглянул на участкового. – Двести телевизоров растащили.
– Я сам не знаю, как такое могло случиться, – произнес Шурик. – Люди тут, считай, безобидные. Ну, бывает, напьются, подерутся. Но чтоб…
Воронцов махнул рукой, чтобы Шурик придержал язык за зубами.
– Самый серьезный случай у нас был два года тому, – сказал Шурик и кивнул головой, приглашая Воронцова и Дашу следовать за ним, вверх по тропе. – Был у нас тут один механизатор, Воробьев его фамилия. Вот он как-то купил в городе новые брюки и стал с друзьями их обмывать. Водки, естественно, не хватило. Тогда Воробьев сел на гусеничный трактор и погнал на нем в соседнюю деревню. А посреди дороги, на его беду, спал еще какой-то пьянчуга, не наш, чужой. И, значит, трактор раздавил тому голову в лепешку…
Они поднимались вдоль картофельных участков, огороженных кривыми, почерневшими от времени жердями. Участковый с подъемом справлялся хуже всех и потому отстал. Он остановился, чтобы перевести дух, и кивнул на древнюю, полуразвалившуюся хату, едва ли не по крышу ушедшую в землю. В оконных проемах зияла жуткая чернота. Из крыши торчала сгнившая до трухи солома.
– Это тропинка Глуховкой называется. Здесь когда-то ведьма жила, – сказал участковый, с некоторой опаской кивая на избушку. – Я ее плохо помню, молодой был. Люди старуху стороной обходили. Маленькая, грязненькая, страшненькая… Вечно что-то бормотала под нос. Никто не знает, когда она отправилась на тот свет, и трупа ее никто не видел.
– Ладно, Шурик, кончай страшилки рассказывать, – усмехнулся Воронцов и посмотрел на Дашу. – Девчонку совсем напугал своими рассказами. Да, малыш?
– А вон уже и хата Евсея, – Шурик махнул в ту сторону, где за корявыми, серыми от лишайников ветвями старых яблонь, между двумя трухлявыми сараями виднелся покосившийся дом.
– Его жена дома? Дети?
– Жонка его померла. Еще три года назад. Остался Евсей вдовцом. А дети… У него три девки, да все, кроме младшей, разъехались.
Ни забора, ни плетня. К терраске, окна которой вместо занавесок были закрыты пожелтевшими газетами, вела утоптанная тропинка, щедро усеянная куриным пометом. В сарае истошно визжал голодный поросенок. На крыльце сидел черный худой кот и вылизывал у себя под хвостом. Петух, балансируя на покосившейся лавочке, захлопал крыльями, вскинул голову, но, увидев незнакомых людей, горланить передумал.
Шурик первым поднялся по ступеням крыльца, по – хозяйски широко распахнул дверь и, гремя ботинками, зашел в сени.
– Хозяин! – громко позвал он. – Евсей, ты дома?
Воронцов зашел в дом за ним следом. После яркого дневного света сени, казалось, наполнены непроглядным мраком. Пахло старой рухлядью и керосином. Шурик прошел вперед по скрипучим, прогибающимся доскам и открыл еще одну дверь – тяжелую, пухлую, обшитую разноцветными тряпками. Пригнувшись, чтобы не удариться лбом о низкий косяк, он заглянул в комнату:
– Ты живой или нет?
– Тут я, тут я, – раздался в ответ сиплый голос.
Шурик перешагнул порог, встал у печи, пропуская