и не отвергать достоверное в пользу желаемого. Это не научный релятивизм, а подлинно философское требование – рассматривать все гипотезы, если они не противоречат ощущениям и не оперируют сверхъестественными объяснениями. Все как у Оккама, Бэкона, Декарта и прочих отцов новоевропейской науки: наблюдаем, думаем, спорим, оцениваем аргументы, но даже в случае явного доминирования одной из гипотез не делаем вид, что вопрос закрыт.
Особенно замечательно эпикурейское объяснение природы сновидений – тут тоже никакой мистики, никаких суеверий, никакого внимания к идее высшего промысла – только здравый смысл:
«Когда мы спим, все чувства парализованы и погашены, во сне душа же, которая бодрствует и может воспринимать, получая образы, которые доходят до нее, составляет о них непроверенное, ошибочное мнение, как будто они представляют истинную реальность. В противоположность доводам Демокрита, мы говорим, что сны никак не посылаются богами, что сны происходят от неких природных сущностей, <…> те же образы, что вызывают зрение, вызывают и сны, так же как и мысли».
Эти слова принадлежат, правда, не самому Эпикуру, а его последователю Диогену Эноандскому, но «позитивистский», чисто научный дух тут явно эпикуровский. Бодрствуя, мы видим вещи, а потом их образы приходят к нам во сне – не это ли утверждает современная наука? И не она ли, наука, подтверждает, что мозг во сне не прекращает работу, а перерабатывает полученную в бодрствующем состоянии информацию?
Когда читаешь такое после знакомства с великими метафизиками доэпикуровского времени, не можешь не поднять брови – «а что, так можно было?». Никакой прелести – только непсис. Никакой красивости – только здравые рассуждения. Никакой метафизической моралистики – только природа и ее объективные законы.
Про этику Эпикура и говорить нечего – неслучайно его, хотя и отрицавшего вмешательство богов в жизнь людей и бессмертие души, последователи называли σωτήρ – спаситель. Но с ней, этикой, тоже имеется серьезная проблема: она подходит только разумной и воздержной от природы душе. Страстный и порочный человек неизбежно превращает эпикурейство в гедонизм (что и происходило в римскую эпоху – когда движение эпикурейцев достигло максимального расцвета). Склонный к догматизму и деятельный человек превращает его в стоицизм. Испытывающий духовную жажду – в буддизм или его подобие. То есть чтобы быть эпикурейцем, требуется не столько соблюдение заветов основателя, сколько изначальное внутреннее расположение к ним, их соответствие собственному темпераменту. Быть гедонистом или стоиком куда проще.
Я убежден, что последовательный гедонизм – ни что иное как распущенность, притом не в моральном, а буквально в физиологическом смысле: изначально более-менее цельный человек распускает, расщепляет себя, потворствует тому, что его ослабляет. Стоицизм же