подвал озарила молния, однако картина, представшая в сернисто-желтом зареве, была столь ужасна, что ледяной озноб пронизал меня с головы до пят: в застенке я был не один, напротив двери, через которую меня втолкнули в подземелье, на стене, сложенной из грубых каменных блоков, висел закованный в тяжелые цепи человек, повешенный с распростертыми руками и ногами, как распятый на кресте святой Патрик[41].
Вправду ли я увидел сего распятого? Свет молнии озарил его на мгновение, длившееся не долее вздоха. Затем его снова поглотил мрак. Быть может, картина сия только почудилась? Быть может, ужасающий образ, будто опаливший мне глаза, существует лишь в моей фантазии и нигде больше, как некое видение в моем мозгу, явившееся из глубин и поразившее душу, но в действительности не имеющее телесного воплощения. Живой человек, преданный лютым крестным мукам… разве мог бы живой человек так спокойно и насмешливо изъясняться, да еще хохотать с издевкою?
И вновь засверкали молнии, они вспыхивали так часто, что под сводами подземелья разлился мерцающий, неверный беловатый свет. Господь Всемилостивый, не грезил я! Там и впрямь висел человек – исполин с рыжими длинными волосами, упавшими на лицо, так что поначалу я различил лишь всклокоченную рыжую бороду и приоткрытый тонкогубый рот, готовый, мнилось, опять исторгнуть издевательский хохот. Несмотря на жестокие страдания, причиняемые растянутыми в стороны руками и ногами, лицо несчастного не выражало ни муки, ни боли. Оробев, я едва вымолвил: “Кто ты, человек, там, на стене?“ – как грянул новый оглушительный громовый раскат. Затем я услышал:
– А ведь ты, баронет Глэдхилл, должен был узнать меня даже в потемках! – Голос был насмешлив и весел. – Говорят, заимодавца на след должника нюх выводит!
От ужаса я похолодел:
– Не означают ли твои слова, что ты…
– Так точно! Бартлет Грин, сам Ворон и всем Воронам вожак, защитник всех безбожников Бридрока, посрамивший Дунстана, горлопана хвастливого. А сейчас я хозяин здешнего постоялого двора „Железа холодные – жаркий огонек“, куда заносит запоздалых путников, сбившихся с дороги, – к ним и тебя надобно причислить, могущественный покровитель реформаторов, взявшихся обновлять дух и тело Церкви! – Страшную речь завершил дикий хохот, распятый задергался всем телом; однако тряска не причинила ему, по-видимому, ни малейшей боли.
– Я погиб… – С горестным вздохом я бессильно опустился на узкую, побелевшую от плесени скамью, которую заметил в углу.
Гроза ревела и бушевала за окнами темницы. Я молчал, да и захоти я что-то сказать, всякое слово, вопрос иль ответ, потонуло бы в громах небесных. Погибели не миновать, думал я, и смерть моя не будет легкой и быстрой, ибо, вне всяких сомнений, каким-то образом вышло наружу, что я пособничал мятежникам. Много, ох как много доходило до моих ушей о средствах, кои Кровавый епископ пускал в ход, дабы „приуготовить грешника к покаянию“, сподобить его „узреть парадиз ранее смертного часа“.
Грудь