до смерти за один день пути. Весь последний день он подбивал своих более сильных товарищей на этот тысячемильный, невообразимо трудный путь. Он был воплощением своей беспокойной расы, и тевтонское упрямство, соединенное с быстрой хваткой и предприимчивостью янки, помогало ему держать тело в полном подчинении духу.
– Пусть все, кто согласен продолжать путь на собаках, как только лед станет окончательно, скажет да!
– Да! – воскликнуло восемь голосов – восемь голосов тех, кто отлично сознавал все трудности и лишения на протяжении многих сотен верст мучительного пути.
– Кто против?
– Я, я! – первый раз оба «нетрудоспособные» были абсолютно заодно, и при том без малейшего нарушения личных интересов.
– И что вы с этим поделаете? Скажите, пожалуйста? – прибавил Уэзерби вызывающим тоном.
– По большинству! По большинству! – кричали остальные.
– Я знаю, конечно, что экспедиция может и не удастся, пожалуй, если вы не пойдете с нами, – очень мягко заметил Слопер. – Но я надеюсь, что если мы все наляжем из последних сил, то, может быть, и обойдемся без вас как-нибудь. Что скажете, ребята?
Одобрительный гул был ответом.
– Но вот, видите… – озабоченно произнес Кёсферт. – Что же мне, собственно, тогда делать?
– Так вы не идете с нами?
– Н-нет.
– Тогда делайте, черт возьми, все, что вам угодно. Это нас не касается.
– Вычисляйте там и решайте вместе с вашим великолепным партнером, – прибавил тяжеловесный Вестернер, указывая на Уэзерби. – Когда придет время готовить обед или идти за дровами, он присмотрит, конечно, чтобы вы не сидели без дела.
– Значит, решено, – заключил Слопер. – Завтра утром мы снимаемся и первую передышку делаем в пяти милях отсюда, чтобы привести все в окончательный порядок и убедиться – не забыли ли чего.
На другой день сани уже скрипели железными полозьями, а собаки налегли на постромки, для которых они родились и в которых должны были умереть. Жак Баптист остановился рядом со Слопером, чтобы еще раз посмотреть на хижину. Из трубы ее жалостно поднимался серый дымок. Оба «нетрудоспособные» стояли у дверей.
Слопер положил руку на плечо товарища.
– Жак Баптист, слышал ты когда-нибудь о килкенских котах?
Метис покачал головой.
– Так вот, друг ты мой, эти килкенские коты дрались до тех пор, пока от них не осталось ни шкуры, ни мяса, ни когтей – ничего! Понимаешь, – совсем ничего. Ладно. Теперь так. Эти двое работать не любят. И они не будут работать. Это мы все знаем. И вот они останутся вдвоем в этой хижине на всю зиму – очень долгую, очень темную зиму. Килкенские коты – а?
Француз в Баптисте пожал плечами, но индеец ничего не сказал. Впрочем, это движение плеч было достаточно красноречивым и почти пророческим.
Первое время в хижине все шло как по маслу. Грубые шутки товарищей заставили Уэзерби и Кёсферта сознательнее отнестись друг к другу и к своим обязанностям. Да, в конце концов,