респонденты отмечают избирательность сюжетов и намеренное замалчивание политических тем. Другие характерные для крестьян вернакулярные формы культурной памяти (песни, заговоры и т. п.) либо не смогли зафиксировать вспышку сопротивления, либо были маргинализированы и вытеснены из массового употребления в условиях активной культурной политики советской власти и невиданного прежде административно-репрессивного давления в послереволюционные десятилетия.
Ситуация противостояния правительству создавала определенную внедеревенскую и внесемейную общность, однако главными выразителями ее идей становились не крестьяне, а эсеровские или иные активисты. Сохранилось несколько программ восставших, множество воззваний, приказов, обращений16. За отдельными исключениями, все они написаны профессиональными революционерами (хотя многие из них были крестьянского происхождения). Уже после подавления основной массы восстаний за рубежом было записано несколько воспоминаний их участников – обычно эсеров. Отражают ли эти произведения видение целей восстания основной массы его участников – большой и до сих пор дискуссионный вопрос17. С точки зрения исследователя памяти, однако, более существенным представляется вопрос распространения и известности подобного рода литературы уже после подавления восстания, ее возможности стать символическим медиатором для социальной памяти. И здесь ответ очевиден: практически все повстанческие листовки и обращения были изъяты силами большевиков или уничтожены самими крестьянами из соображений безопасности после подавления восстаний18. О доступности эмигрантских газет в советском селе не стоит и говорить.
Второй фактор – это жесткая рамка памяти о восстаниях, сформированная большевиками сразу после подавления выступлений. Новая власть быстро установила контроль за издательским делом, введя систему цензуры и не допуская публикаций, идеологически несовместимых с режимом19. Такими в любом случае считались бы любые сочинения, не вписывающиеся в сформулированную в основных чертах уже в 1920‐х схему объяснения крестьянских восстаний как кулацко-эсеровских мятежей против советской власти20. Эта трактовка закрепилась в большевистском дискурсе и уже в 1930‐х была окончательно канонизирована в «Кратком курсе истории ВКП(б)» И. В. Сталина, откуда перешла во все школьные учебники страны.
В этой ситуации память о восстаниях, сохранившаяся только на устном уровне, оказывалась под запретом. Участники и свидетели восстаний сами избегали этой темы. Сходным образом на десятилетия будет табуирована в деревне тема коллективизации и раскулачивания. Неудивительно, что многие прямые потомки восставших вспоминают лишь о том, что их родители не желали говорить о восстании.
В то же время советская культурная политика и политика памяти были направлены на маргинализацию восставших. Образ восстаний