его определить, даже если она сама не отдает себе в этом отчета. Например, я ей не нравлюсь, хоть она и клянется в обратном.
Я видела, что ей жутко хотелось узнать, рассказала ли я папе о той пощечине, которую она мне влепила. Сама не знаю, почему я этого не сделала. Может, потому, что мама на миг напомнила мне меня саму. К тому же хранить тайну – это великая сила.
Путь до Сандайла не близкий, а мы еще даже не выехали из города. Мы с Бледняшкой Колли играем в Тепляшек и Бледняшек – я смотрю в окно на людей и говорю, призраки они или нет, а Колли дает окончательный ответ.
Я показываю на мальчишку на роликовых коньках, который держит за руку маму. «Тепляшка», – говорит Бледняшка Колли. А вот дядька, который спит под скоростной автострадой, Бледняшка. Хотя это проще простого: он и на вид бледный.
На какое-то время нас задерживает светофор, который все горит красным. Мама на переднем сиденье отбрасывает волосы. Я смотрю на ее лебединую шею. Даже удивительно, как она красива. Такое ощущение, что у нас с ней нет ровным счетом ничего общего. Бледняшка Колли зевает и показывает на парня, переходящего перед нами улицу. «Без пяти минут Бледняшка. Рак. Не протянет и года». «Смайлик “грустная мордашка”», – шепотом говорю я.
Роб
Мы съезжаем на обочину поглядеть на крупнейший в мире моток бечевки. Он совсем не такой большой, как я ожидала. Зато грязный. Когда-то зеленый, он выцвел от солнца и дождя и стал цвета хаки. Забор из жердей вокруг него совсем не высокий, и я, нагнувшись, чтобы присмотреться внимательнее, вижу, что его поверхность испещрена небольшими пятнами черной плесени. Вообще-то его полагалось бы хранить в помещении или хотя бы под какой-то крышей. Впрочем, я не думаю, что бечевка может столько продержаться. Скорее всего, каждые пару лет они делают новый моток. В мире нет ничего вечного. Я стараюсь не думать об этом, ведь двадцать баксов – цена самая что ни на есть абсурдная, но я уже заплатила, так что не могу с этим ничего поделать.
Эти мысли скользят в голове, наталкиваясь друг на друга, будто живые угри. В подобных обстоятельствах очень трудно хранить молчание, но я все равно ничего не говорю, потому что Колли стоит, широко распахнув глаза и чуть не дрожа от удовольствия. «Как огромная голова», – шепчет она не столько мне, сколько себе. Потом берет меня за руку, совершенно позабыв, что больше так не делает. Ее прикосновение отзывается жарким трепетом, от него все мое тело пробивает ни на что не похожий электрический разряд любви. «Речь совсем не обо мне, – в который раз напоминаю я себе, – это все ради Энни. Ради Энни и Колли». Я хочу проникнуться ее возбуждением, ее радостью в этот день, проникнуться этим грязным мотком бечевки, угрожающе накренившимся перед нами на сухой земле, самим ощущением жизни.
Мы стоим так, взявшись за руки, а через десять минут я говорю:
– Ну что?
А когда опускаю глаза, Колли внимательно наблюдает за божьей коровкой, опустившейся ей на рукав. Букашка с уверенным видом ползет к участку обнаженной плоти на ее руке. Колли застыла, как вкопанная.