– о том, что волновало самого короля, и ему вдруг захотелось присоединиться к сыну в его игре и сочинить еще более удивительные истории. И еще он увидел, что Питер, играя с Сашиным домом, продолжает вспоминать о ней, как и сам Роланд, который страшно горевал о своей жене. Иногда ему хотелось зарыдать. Конечно, короли не должны плакать, но пару раз он все же просыпался на мокрой от слез подушке.
Король незаметно вышел из комнаты и всю ночь пролежал без сна, размышляя о том, что видел. И как ни трудно было отказать Флеггу, наутро он вызвал чародея и сказал ему, что рассмотрел вопрос и решил, что Питер может играть с кукольным домом сколько пожелает. Он утверждал, что это не принесет мальчику никакого вреда.
Произнося это, он ожидал возражений Флегга. Но возражений не последовало. Флегг только поднял брови и сказал:
– Ваша воля – закон, сир.
Роланд по его тону понял, что чародей недоволен, но был рад, что легко отделался. Когда в тот же день Флегг предложил повысить налог с фермеров Восточного бароната, несмотря на то, что засуха погубила почти весь их урожай, король охотно согласился.
Впрочем, упрямство старого осла (так Флегг про себя называл короля) в вопросе о кукольном доме казалось чародею смешным. Повышение налогов было куда более важным делом. К тому же чародея утешал один глубоко спрятанный секрет. Ведь в конце концов он все-таки убил Сашу.
12
Когда королева или другая женщина благородной крови готовится произвести на свет ребенка, всегда зовут повитуху. Ведь все доктора – мужчины, а мужчине не годится в этот момент быть рядом с женщиной. Питера принимала повитуха Анна Криволицая с Третьей Южной улицы. Когда пришло время Томаса, ее позвали опять. К тому времени Анна овдовела, и ей было уже за пятьдесят. У нее был сын, и в двенадцать лет он заболел трясучкой, от которой умирают после нескольких лет ужасных страданий.
Она очень любила своего мальчика и, когда все доктора сказали «нет», пошла к Флеггу. Это случилось давно, когда Роланд еще ходил холостым и ни о каких принцах не было и речи. Чародей принял ее в своем подземном кабинете, рядом с темницами, и во время беседы несчастная женщина слышала порой вскрик какого-нибудь страдальца, долгие годы не видевшего света дня. Она с содроганием думала, что, должно быть, где-то рядом находятся и камеры пыток. Да и сам кабинет Флегга не вызывал добрых чувств. На полу мелом были начертаны странные рисунки, которые, казалось, все время неуловимо менялись. С ржавого крюка под потолком свисала клетка с двухголовым попугаем. Иногда он начинал говорить сам с собой – одна голова спрашивала, другая отвечала. В темных углах, среди запыленных книг, ползали пауки. Кое-как, запинаясь, женщина рассказала свою историю и застыла в ожидании.
– Я вылечу твоего сына, – сказал Флегг.
Уродливое лицо Анны Криволицей осветилось такой радостью, что на миг сделалось красивым.
– Господин! – выдохнула она, не в силах больше ничего вымолвить. – О господин!
Но белое лицо Флегга, затененное капюшоном, оставалось бесстрастным, и страх опять проник