были самые немудреные – баранки, хлеб, крыжовенное варенье в вазочке с отколотым краем.
Муромцев, крепкий и широкоплечий, такой же, каким он запомнился Будылину при последней встрече, возвышался над столом, потчуя гостя с несколько преувеличенным усердием. Он действительно напоминал бы почтенного военного на пенсии, если бы не странная растерянность в манерах и взгляд такой, словно хозяин бесконечно пытался припомнить какое-то важное обстоятельство, которое неизменно ускользало из его памяти.
– Сахару, Иван Дмитриевич?
– Благодарствую, да вы же только что предлагали. – Будылин нетерпеливо покосился на кухарку, выжидая, пока она, охая и скрипя половицами, не удалилась за дверь.
– Так что же, э-э… как идут дела в Петербурге? – опередил его Муромцев, изображая оживленный интерес.
– Ветры дуют, министры лютуют, – пожал плечами начальник сыска и шумно отхлебнул горячий кофе. – Никакого недостатка в душегубах, грабителях и мошенниках по-прежнему не наблюдается. Да что там Петербург, бог с ним, – раздраженно поморщился он, словно застигнутый внезапным приступом зубной боли. – Расскажите лучше вы, как житье в отставке? Пенсию вам перечисляют исправно?
Будылин отодвинул чашку и, поигрывая ложечкой, выжидательно посмотрел на отставного сыщика. Вся обстановка дома, как бы тот ни пытался это скрыть, указывала на давнюю нужду и строгую экономию, которую соблюдал хозяин.
Муромцев долго молчал, растирая лоб, потом наконец ответил рассеянно, будто на секунду потеряв нить разговора:
– Пенсию? Ах да, платят… Платят исправно, все в срок, спасибо за хлопоты, Иван Дмитриевич. – Он с усилием разломал очерствевшую баранку и принялся задумчиво макать ее в чашку. – Житье не сахар, врать не буду, скука смертная тут. Но как мне жаловаться? Нужно Господа благодарить, что вообще жив остался. Вот… огородничаю потихоньку, за садом стараюсь ухаживать. Вот прошлой зимой три куста роз померзли, а в этом году еще хуже мороз обещают…
– Что же, и на лечение хватает? – недоверчиво переспросил Будылин, еще раз оглядывая видавшие виды обои в синеватый цветочек и разномастную посуду, ютившуюся на столе, словно остатки разбитой армии. – И твое, и Ксении?
– Мое и Ксении? – бессмысленно повторил Муромцев. Его лицо на мгновение приобрело отрешенное выражение, а кусок баранки выскользнул из пальцев и канул на дно чашки. – Да… Да, хватает по большей части… Помогало бы оно, это лечение! Доктора хорошо умеют только деньги брать да головой качать. Выписали новые лекарства вот… Предлагают снова настойку опия, и еще это… как его?.. Да как же называется, черт его возьми совсем… – Он нахмурился от досады и снова принялся растирать ладонью лоб. – Как же… Да… Да, лечение стало дорого… Требует средств немалых, надо признать, – сдался наконец Муромцев, опустив голову.
– Вам, я вижу, рана не дает покоя? – осторожно спросил Будылин.
– Рана? – Муромцев поспешно убрал руку, которой привычным движением начал