Но в третий раз меня сокрушила то ли ночная смена с двумя изнуряющими операциями, то ли его робкая улыбка.
Магическим образом у нас начали совпадать дежурства. Новый торакальный хирург всё чаще брал на операцию именно меня. Я подавала инструменты и внимательно следила за каждым движением его рук, ведь я не только работаю в этой больнице, но ещё и учусь.
Андрей Родионович оставался непроницаемым до самого конца операции, сдержано и кратко отдавал команды и никогда на меня не смотрел. Зато после того, как ножницы щёлкали, разрезая нить последнего шва на теле пациента, он поворачивался ко мне и улыбался, радостно и чуть смущённо, словно встретил меня только что.
Он не звал меня на ужины. Только на завтраки после сумасшедших ночных дежурств.
Уставшие, мы легче раскрывались друг другу – притворяться просто не было сил. Подолгу говорили обо всем на свете: от плюсов и минусов торакоскопии и торакотомии до того, как звали первого домашнего питомца.
Оказалось, у нас с Андреем много общего. Для нас обоих медицина – и есть болезнь. Мы не выходим из больницы сутками, домой забегаем, чтобы принять душ и переодеться, а потом снова спешим на дежурство (я временами отмечаюсь в мединституте, где меня называют студент-призрак). А ещё мы оба любим собак, Достоевского и мороженное с шоколадной крошкой.
Мы пытались пережить в баре смену с тремя операциями подряд, одна из которых закончилась летально. Я была уверена, что откажусь ехать к Андрею, пока он не спросил об этом прямо.
И вот я просыпаюсь в его постели. Он стоит рядом и держит в руках поднос с ароматным завтраком и большой бело-жёлтой головой ромашки в стаканчике. И где только он нашёл живую ромашку в октябре?
Андрей улыбнулся, глядя на меня добрыми светло-голубыми глазами в опушке густых чёрных ресниц.
– Не хотел тебя будить.
– Пора бы, – я взглянула на часы за его спиной. – Уже десять. Завтрак в постель?
– На кухне бардак после наших ночных приключений. Придётся есть здесь.
Он поставил поднос на тумбочку возле кровати и, поцеловав меня, ещё совсем сонную, присел рядом.
Маленькая и светлая квартирка Андрея находилась гораздо ближе к больнице, чем жильё, которое я снимала вместе с двумя одногруппницами уже за Московской кольцевой дорогой. Я ещё вчера заметила, что несмотря на безукоризненную чистоту жилища, следов женщины тут нет: никаких женских вещей (к слову, вещей вообще крайне мало), фотографий на стенах, цветных покрывал, растений в горшках – ничего, что намекало бы на домашний уют.
– Чем сегодня будешь заниматься? – спросил Андрей, подавая мне кружку, от которой распространялся по комнате запах хорошего кофе.
Я вздохнула. У нас обоих был выходной, но при всём желании провести день вместе не получится.
– Если честно, я не против поспать ещё часика два, может, четыре, – ответила я и заметила игривую улыбку на его губах, – но через три дня экзамен по госпитальной хирургии. И я очень хочу сдать его с первого раза. Буду готовиться.
Андрей понимающе кивнул и глотнул кофе из своей кружки.
– Моя бабушка была хирургом и преподавала в медвузе, – будто между прочим вспомнил он. – Когда я готовился к экзаменам, её лекции мне здорово помогали. У неё много научных трудов, море статей. Кое-что она так и не успела опубликовать при жизни, сейчас этим занимается отец. Если хочешь, мы можем съездить в её дом, посмотреть бумаги.
Бабушка Андрея – Лидия Семёновна Гончарова – была не просто хирургом и преподавателем, тут внук скромно преуменьшил. Она настоящая медицинская знаменитость.
Ещё на рассвете карьеры она проводила операции, за которые не брались другие хирурги. В основном, это онкологические опухоли, считавшиеся неоперабельными. Из её благодарных пациентов можно выстроить парадную колонну и перекрыть ею Ленинградский проспект.
Чтобы побывать на лекции профессора Гончаровой (она не так часто их проводила, как хотелось бы), студенты сбегали с других занятий. Я сама на первых курсах удирала с гистологии, фармакологии или биохимии, чтобы послушать её лекции по хирургии, которую проходят только на последних годах обучения. Такие побеги страшно оскорбляли преподавателей остальных дисциплин. На отработках пропущенных тем меня заваливали вопросами, придирались к каждому слову, снижали оценки из-за пустяков, но оно того стоило. Слушать лекции Лидии Семёновны – всё равно что присутствовать в операционной. Ровным живым голосом она рассказывала вещи, над которыми можно заснуть, если читать их в учебнике, и время от времени встряхивала аудиторию остротой или беспощадной хирургической иронией. Не верилось, что ей шёл уже девятый десяток.
Когда Лидия Семёновна умерла, я рыдала по ней, как по родной бабушке. К тому времени она почти не появлялась в университете, потому моя мечта учиться под её наставничеством оказалось несбыточной.
Я очень хотела пойти на прощание, но не получилось поменяться сменами. Так и проплакала весь день в подсобке, пересчитывая таблетки и простыни.
А через пару месяцев по больничным коридорам