чирк-чирк. Обе женщины словно ощетинились.
Снизу раздались смех, хлопанье и лязг двери, закрывшейся за ещё одним довольным покупателем. Воздух в кухне был густым и тяжёлым от недоброго предчувствия. Чирк-чирк.
Спустя бесконечные пять минут тишины постучали в дверь, на этот раз со стороны дома, в ту дверь, которая вела прямо наверх. Иоганна отложила нож.
– Я открою. – Она выбежала из кухни, довольная, что хотя бы ненадолго покинет гнетущую атмосферу. Смягчится ли мать хоть когда-нибудь? Нужно было придумать другой способ. Какой-нибудь, какой угодно; нужно заставить её изменить решение.
– А, это ты. – Она не смогла скрыть неприятных ноток, зазвучавших в её голосе, стоило ей увидеть Яноша Панова, точильщика ножей, раз в несколько недель обходившего все дома и магазины на Гетрайдегассе со своей тележкой, ярко размалёванной и украшенной разноцветными флагами. Грязная кепка была надвинута на его сальные волосы, улыбка обнажала поломанные зубы в пятнах табака.
– Здравствуйте, фройляйн Эдер. – Его тон был заискивающим, и если обычно Иоганна чувствовала к нему жалость, то теперь – одно только раздражение.
– Нам сегодня не нужно точить ножи, – сказала она, хотя и понимала, что мать рассердится. Им всегда нужно было точить ножи, но в таком настроении она была не способна даже пять минут развлекать простодушного точильщика. Его жалкое выражение лица и льстивые манеры напомнили Иоганне, что если мать не сжалится, он останется единственным мужчиной, с которым она обречена флиртовать.
– Уверены, фройляйн? – спросил он. – Ведь уже две недели прошло.
– Уверена, – отрезала Иоганна и захлопнула дверь перед его носом. Глубоко вдохнула и медленно выдохнула. На миг на глаза навернулись слёзы, но она сморгнула их. Она не расплачется. Не выдаст свою слабость даже самой себе.
Хедвиг стояла на лестнице, уперев руку в бок, её невозмутимая фигура вырисовывалась в гаснущих солнечных лучах.
– Кто стучал?
– Да просто болван-точильщик, – пренебрежительно ответила Иоганна. В ней клокотали гнев, тоска и, что хуже всего, давящее отчаяние. Повернувшись, она сморгнула последние слёзы. – Этот еврейский идиот.
– Иоганна! – Услышав голос отца, полный тревоги и боли, она замерла. – Как ты можешь такое говорить?
Манфред стоял в дверном проёме магазина, сгорбленный и печальный, его карие глаза были грустными.
– Но ведь так и есть, – с вызовом ответила Иоганна, пусть даже её щёки вспыхнули. Она знала, что так говорить и впрямь не следовало, и даже сама уже пожалела о сказанном, но обида и раздражение выталкивали из неё злые слова. – Он плюётся табаком, и от него воняет. Терпеть его не могу.
– Он такой же человек, – тихо сказал Манфред. – И наш Господь и Спаситель был евреем. Они – избранный Богом народ, Иоганна. Никогда не забывай об этом.
– Это просто точильщик ножей! – воскликнула Иоганна. – Даже мама зовёт его грязным. Почему тебя это так расстраивает?
Манфред молчал, уголки