что Белинский был щупл и зелен с лица, но скорей потому, что знал он о проклятой болезни его. Впрочем, надо ли вспоминать? Ведь внешность, в сущности, была ему не нужна, его цель была выставить ярко и выпукло идею Белинского, с какого боку тут нос, но всё равно вспоминал, налево сворачивал или направо, чтобы подобная мелкая пыль пустяков потом не мешала вдохновенному жару труда. Нет, естественно, даже твердо припомнив, о носе он не стал бы писать, однако и то, что было позарез необходимо ему, всегда незримо жившее в нем, которое невозможно было забыть, если бы даже захотелось забыть, беспрестанно менялось, и трудно было это необходимое удержать в том именно виде, в каком оно было тогда, когда он был всей душой близок и дружен и единомыслен с Белинским.
И вдруг на мгновение вспомнил, как это было в те подернутые дымкой забвения дни, порывистей, неровней зашагал, приближаясь всё к той же толстой каменной тумбе, источенной временем по бокам, жадно стремясь к перу и бумаге, машинально скользнул взглядом по закрытым железными ставнями окнам того, кто дрожал каждый день, каждый час, что разорят, обворуют, убьют, возвратился сердито назад и опять забыл то, без чего никак не выходила статья.
В нем клокотала досада и злость за себя. Может быть, дня три непрерывной, неустанной работы всего-то навсего оставалось ему, а он не мог принудить себя засесть за неё. Ради этой просроченной, наиспешнейшей работы он был должен был, он был бы обязан отречься решительно от всего, но только не оттого, что предстояло ему через час, полчаса, через пятнадцать или двадцать минут.
На нынешний день лучше вытеснить из взволнованной головы беспокойные мысли, чтобы сохранить абсолютное хладнокровие льда. Однако и половина спокойствия никак не приходила к нему. С презрением к себе, заглушая неотступную мысль о Белинском, он по-русски бранил процентщика-немца, который, бестия, всё ещё дрыхнул, наверно, или тянул безмятежно свой, конечно искусственный для экономии, кофе, должно быть, из ячменя или другой какой-нибудь дряни, из желудей, например, такая свинья!
Он стыдливо не решался глядеть на часы, но был убежден, что стрелки ползли уже к десяти. Понятно, расчетливому процентщику не было смысла беспокоить себя ради мелкого и случайного в этот ранний час барыша. В общем, дело было понятное. Закурив новую толстую папиросу, он подсмеивался над бессмысленным своим нетерпением, и это ироничное дружеское подсмеиванье верней, чем усилия воли, помогало сдерживать, охлаждать разгоряченные нервы: они только вздрагивали по временам. Он ощущал не беспокойство уже, а клокотанье застоявшихся, жаждущих выхода сил. Ведь оставалась ему наипоследняя проба, и он именно в эту минуту безоговорочно, бесповоротно верил в удачу, которая нынче никак не может, не должна от него ускользнуть. Ему должно наконец повезти, и только хотелось пораньше начать, чтобы в зале не томила, не мешала толпа и в многолюдстве никто не крал его ставок, что бесило и сбивало его: эти мелкие кражи возмущали до бешенства бесстыдством людей, он мялся, бледнел, терял