Однажды мы долго глядели друг на друга, не моргая, с четверть часа, я уступил, зато нечто вычитал в её глазах. Что? Раскрою, когда их непременно нарисую.
Ну вот, кажется, я исполнил своё обещание. Нынче с утра хотя мне нездоровилось, но я написал её поясной портрет. Сначала я бросал фигуру и оставил в покое её головку, про шляпу и вовсе позабыл, когда вспомнил, было поздно: её не оказалось под рукой, пришлось писать по памяти. Работа шла трудно: одолевали то ли слепни, то ли мухи. Я был так увлечён, что не заметил. Получилась неплохая вещь.
– Ну, это же великолепный Гоген, – сказала Катя.
– Ну если Гоген, то уж не великолепный, – сказал я с видом знатока, попыхивая трубкой. – И потом, кто же вы для меня – Техамана?
Она засмущалась и пожала плечами. Бедная девочка, мсье Гоген, как луна, которую видишь, а не достанешь рукой. И так ли он деликатничал бы с вами? Ведь для него сорвать бутон восточного цветка было делом пустяковым. Он не для того приходил в этот мир, чтобы разводить сантименты…
Суровы лета клонят к прозе[8]… Так, кажется, говаривал наш поэт. Да, именно к прозе! А то, что я иногда хватаюсь за кисти – это шалость. Этим я обязан одному человеку по имени… Но довольно. А то загрызут слева и справа. В чём нет нам равных – это в пересудах. В предыдущих записках я перехваливал себя. Портрет слаб. Боюсь, что вылететь ему в окно и висеть на ветвях развесистой чинары на пример Сезанна.
12-го августа
Прошло несколько самых отрадных дней в моей жизни. Хватит ли сил описать их? Странный вопрос. Как будто для кого-то я обещал написать поэму. Так или иначе я доволен своим житьём. И только грусть, непонятной природы грусть, по временам тяготит моё сердце. Отчего бы это?
Семь раз
По имени тебя позову,
И все колокола
По всей стране
Вдруг разом повторят[9].
Нет, это слишком сильно сказано и не для меня, и всё же это или примерно это у меня на душе. Я довольно близко сошёлся с Катей. Славное, вдумчивое существо. Как я уже сказал, она не похожа на отца. Это внешне, да и по деловой хватке в ней угадывается кореянка-мать. И только какая-то задумчивость в глазах и сосредоточенность мысли на лице – это от отца.
Однажды был удивительно длинный и жаркий день, но, слава Богу, на исходе. Длинные тени от соседних гор перешагивали через забор, и от этого горы казались ближе. Солнце, казалось, высадилось, как десант, и пошло на убыль, хотя ещё достаточно сильно жгло.
Мы с Катей сидели на лавочке в тени жасминового куста и разговаривали. Она поворачивала разговор к Москве, я уклонялся – не хотелось будоражить воспоминания.
– Вы удивительный человек, – говорила Катя. – Сколько Вас знаю, а Вы ни разу не заговорили о Москве.
– Зачем? – пожал плечами я.
– Вам, вероятно, не хочется говорить о Москве, что там у Вас – невеста? – Я увиливал, как мог. Катя выломала из жасминового куста сухую ветку и стала что-то чертить на песке.
– А скажите, правда ли, что Москва стоит на семи холмах? –