лица и принялась считать, сколько елок она встретит на своем пути.
– И все же насчет учебы, – начала Аньеза. – Что там с эссе?
– Эффи отбила все желание что-либо делать. – проворчала Мадаленна. – Да и темы какие-то странные, необычные.
– Так это же хорошо, есть где разойтись воображению.
– На этот раз оно что-то совсем не хочет расходиться.
– Мадаленна, – твердо произнесла Аньеза. – Ты знаешь, сколько в твоей жизни будет еще подобных Эффи? Наверняка догадываешься. И если так переживать из-за каждой, то это добром не кончится. Необходимо научиться обращать внимание только на себя. Но, – спохватилась Аньеза. – Этот совет пригоден только для работы и учебы.
– Я понимаю, – рассеянно ответила Мадаленна, пытаясь поудобнее устроиться на сиденье; спать времени не оставалось – за поворотом уже были видны верхушки оранжерей.
– Я понимаю, что встреча с прошлыми друзьями мало чем хороша, но не надо на нее обращать внимание, хорошо?
– Я постараюсь.
– Вот и отлично, – улыбнулась Аньеза и посигналила клаксоном. – Отстегивай ремень, мы почти приехали.
Мадаленна сразу прошла к сторожке; на двери было прикреплено письмо, где говорилось, что мистер Смитон в десятой теплице, и что «стенд его дорогой Мадаленны никто пальцем не трогал, и мистер Гилберт оставил все оберточную бумагу ровно там, где она лежала в прошлый раз.» Мадаленна сама не заметила, как улыбнулась, и даже лукавое замечание Аньезы «I tuoi occhi sono come due diamanti» (прим. автора – «Твои глаза как два бриллианта») не согнало счастливого выражения. Здесь она чувствовала себя по-настоящему дома, и от такого счастья ей даже не хватало сил подумать об Аньезе – каково ей было видеть свою дочь такой счастливой не дома, а в чужом месте. Только вот для Мадаленны это место было не чужим, здесь она чувствовала себя живой и нужной; подобное она ощущала только в университете. В полседьмого здесь уже кипела жизнь – палатки с мороженым, карусели, деревянные домики – все строилось, жило и горело жизнью, откуда-то пахло сладкой ватой, а на столах уже высились башни из персиков, арбузов и дынь. Флажки были натянуты над головами и деревьями, а из каждого дупла свисали блестящие конфетти; оркестр наигрывал что-то из бессмертного Штрауса, и Мадаленна поймала себя на том, что раскачивается в такт музыки. Но работа не ждала, и она вовремя остановилась.
– Мама, мистер Смитон в десятой теплице.
– Отлично, это прямо?
– Это прямо и налево. Я тебя провожу.
Десятая теплица была как раз по дороге к стенду и к ее росткам, и Мадаленна постаралась отогнать мысли о вчерашнем разговоре и думать только о том, какую работу она проделала. Мама, к счастью, выглядела очень довольной и все оборачивалась и смотрела по сторонам, а когда увидела кропотливую работу своей дочери, приобняла и сказала: «Bene» (прим. автора – «Очень хорошо») – Мадаленна просияла в ответ, и ощущение счастья еще больше в ней укрепилось.
– Вот и твой стенд, милая,