а не сыскать. Нам, нечисти, за людей замуж выходить нельзя.
– Почему это?
– Я сама как–то попробовала. Зачах мой суженый–ряженый. И года не прошло. Хотим мы того или не хотим, но силу из живого человека тянем. И чем сильнее человек влюбится, тем быстрее на погост отправится.
– Выходит, смертью сила любви измеряется?
– Выходит так. Ну–ка, помоги мне, склянку ближе подвинь.
На выскобленной добела столешнице поблескивали чистыми боками несколько разномастных бутылок. Я растерянно замерла, не зная какую из них взять.
– Ту, что с широким горлом, – подсказала бабушка, в стеганых рукавицах поднося к столу снятый с огня котелок. Варево густым потоком устремилось вниз, до краев заполняя бутылку.
– Что это?
– Совсем забыла, как пахнет отворотное зелье?
– Так это «Выпил–очнулся»? Работу конкурентки исправляешь?
Бабушка поставила пустой котелок в мойку и налила в него кипятка. Ополоснув руки, вытерла их вафельным полотенцем с яркими петухами по кайме.
– Разве ж я допущу кого близко в свои владения? Сама обмишурилась. Неделю назад из Медведково молодуха прибежала, приворотное зелье заказала. А вчера зареванная Стрижиха пришла, говорит, муж на свою секретаршу заглядывается.
– Ой, ба, как же ты так? Семья у председателя вроде крепкая была…
– Говорю же, обмишурилась. Не выспросила, кого подлюка приворожить хочет.
Заткнув зев пузатой бутылки пробкой, бабушка навесила на нее бумажку, где каллиграфическим почерком было выведено «Стрижи». На полке, куда бабушка поставила склянку, ждали своего часа и другие, и на каждой торчал ярлык с фамилией заказчицы.
– Я смотрю, Тишкины опять ребеночка хотят?
Бабушка быстро задернула цветастую занавеску.
– Нечего подглядывать. Вот вернешься, все тайны твои будут.
– Не вернусь. Мне в городе нравится.
– Ох, смотри, влюбишься в человека, потом локти на могиле кусать будешь. А свой – он всегда рядом.
– Бабуля, – застонала я. – Опять ты старую песню затянула? Мне никто из наших не нравится.
– Чем тебе лесовик плох? Ростом под два метра, силища в руках немереная – столетнюю сосну будто спичку ломает, и собою парень хоть куда.
– Смерти моей хочешь? Он «нет» не понимает. Летом как отказала ему, так три дня по лесу плутала – любая стежка–дорожка к его терему приводила, насилу вырвалась. А если бы такой же холод как сейчас стоял? Весной только обнаружили бы меня где–нибудь под елкой.
– Ах, я ему! – бабушка погрозилась кулаком, и за моей спиной, за окном кто–то смущенно кашлянул и заскрипел снегом. – Почему раньше не рассказала? Я бы лиходею давно мозги вправила.
– Ага. А заодно домовому из Скрябушек, водяному из Сирень–озера, шишку из Дубовой рощи…
– Погоди–погоди, ты так сейчас всех наших холостяков перечислишь.
– То–то и оно. Каждый из них пытался меня к себе заманить. Спрятать, запереть, насильно замуж взять.
– Василиса, так ты потому в город сбежала?
Я кивнула и опустила глаза. Зачем бабушке знать, что бегство от навязчивых женихов не главная причина? С недавних пор мое сердце замирало от любви. Но стыдно признаться, видела я своего суженого–ряженого лишь во сне. И сны эти не имели четкости, будто смотрела я их через запыленное стекло. Ни лица разглядеть, ни фигуры. Одни впечатления. Любовное томление, легкие прикосновения, ощущение счастья. Просыпаясь утром, я пыталась вспомнить детали, но они безвозвратно уплывали, оставляя лишь убеждение, что виделись мы вовсе не в лесу. Машины, высокие здания, огни рекламы. И что еще более странно, тянуло меня в город с необъяснимой силой, словно кто–то неведомый привязал к себе, и стоило отъехать чуть дальше, узлы больно врезались в тело, заставляя вернуться.
– Вот иногда я думаю, лучше бы ты простушкой уродилась. Нашла бы себе мужа без выверта, ребеночка подарила бы ему, ворожила бы помаленьку.
Бабушка сняла с головы платок, и я загляделась на нее: гладко расчесанные волосы без единого намека на седину скручены на затылке в тугой узел, серьги с белыми жемчугами оттеняют гладкую кожу, глаза с едва заметными лучиками морщин светятся любовью и затаенным беспокойством. Она совсем не изменилась с тех пор, как родители семнадцать лет назад отправили меня к ней.
– Варварушка! – в дверь постучали. – Ты дома?
– Заходи, милая.
Дверь открылась, впуская клубы морозного воздуха. Стрижиха, а это была она, потопала в сенях ногами, сбивая с валенок снег, стянула с головы пуховый платок и, распахнув добротную шубу, ввалилась в комнату. Объемная грудь, широкие бедра и немаленький рост, делали ее очень уж большой, но лицо с живыми глазами, курносым носом и россыпью золотых веснушек было таким милым, что все люди, даже знающие Анюту давно, любовались ею. Вот и я стояла, глупо улыбаясь в ответ на радушную улыбку ее по–детски пухлых губ, приоткрывших ровный ряд зубов с щербинкой посередине.