о донимали толстопузые дураки и прочая шушера, пытаясь оспорить смысл и чистоту рестлинга. Дэйва честили гомосеком, но чаще всего говорили, что он занимается надувательством. Каждый такой комментарий сдергивал Дэйва с барной табуретки. Он хватал обидчика за большой палец руки и говорил:
– А вот теперь слушай. Ты сейчас говоришь своим друзьям, что я издеваюсь над тобой. Хочешь, я просто надавлю на твой палец, и они поймут, что тебе действительно больно.
И он действительно нажимал на палец, да так, что тот становился красным, словно человеческий язык, а обладатель конечности начинал визжать и просил отпустить. Но Финли и не думал отпускать – знай насвистывал какой-то веселый мотивчик. Вокруг собирались зеваки, наполняя бар сдержанным смехом. Друзья жертвы приходили в смущение, полагая, что все это постановка, прикол, шутка… И тут Финли переставал насвистывать и одним щелчком ломал придурку палец. Словно зуб вырывал. От Кёльна до Осаки, от Канзас-Сити до Перта в местных пабах было полно таких, кто называл рестлинг надувательством, а потом судорожно засовывал покалеченную руку себе в карман. Слушайте, может, это и есть великое наследство мистера Финли – сотни поломанных рук, засунутых в карман джинсов, словно свидетельство того, что рестлинг вполне имеет право на существование, что Финли вовсе не шарлатан и что его жизнь и его боль вполне реальны?..
Часть первая
Глава первая
Кировакан [1], Армянская ССР, 1973 год
Холмы разрезала длинная грязная дорога, делившая пастбища на две половины. Скотина в поисках корма разбрелась, оставив братьев наедине друг с другом. Да нет, не наедине поначалу. Один из них остановился, чтобы глотнуть льющейся с неба дождевой воды и дождаться отставшего брата. Все равно сапоги облепила грязь и идти было трудно.
Они были не родными братьями – двоюродными, и это совсем другое дело. Им было по семнадцать, и различала их только разница в росте. Один был выше другого. При таком дожде сложно определить, кто именно, да и какая разница, да? За те два года, что они прожили вместе, им удалось как-то объединить судьбы. Брат брата стоит… Так и есть.
На околице им махала рукою старуха. Даже сквозь ливень парни поняли, что это была Сирануш. А кто еще? Только у нее были рыжие волосы, пусть и тронутые сединой.
Укрывшись вместе с нею под металлическим навесом, один из братьев спросил:
– Ну, как он?
– Все еще говорит, – ответила старуха, подразумевая своего мужа Ергата.
Старик восьмидесяти восьми лет сидел там же, под навесом, поглаживая потертые шляпки латунных гвоздей на подлокотниках своего кресла. Кресло один из братьев – тот, что был повыше, – вытащил под навес еще три дня назад. Чтобы старик не замерз, Сирануш набросила ему на ноги колючее шерстяное одеяло, а на плечи – серое пальто.
Братья поочередно наклонились, чтобы поцеловать старика в щеку. Тот не обратил на них никакого внимания. Сидел и рассказывал о своей юности. О геноциде. Он называл это Катастрофой. Сирануш слышала его истории тысячу раз за прошедшие полвека, но только недавно сдалась и уже не просила мужа заткнуться. Правда, теперь он рассказывал уже по-другому, более подробно, ибо он умирал, и, умирая, ясно помнил, как ему удалось победить смерть.
Навес дрожал от молотящих по нему капель дождя. Весна в Кировакане выдалась очень уж шумной от постоянных ливней. Чтобы тебя услышали, приходилось говорить человеку прямо в ухо.
Оба брата любили зиму. Зимой тихо падал снег и насыпал такие сугробы, что можно было спокойно добраться до небес. А как только выпадал снег, начинал работать ведомственный курорт, и жители деревни то и дело собирались толпой, чтобы поглазеть, как приехавшие туристы устремляются к вершине горы, словно ангелы, а потом слетают с нее. Зима означала, что в их деревушку придут русские и грузины и дети смогут покататься на настоящих лыжах. Но сейчас была весна, и горные склоны стали зелеными, напоминая кладбище. С северной стороны хозяйственные постройки и стволы деревьев начал покрывать нитевидный мох. Между кирпичами появились тяжи плесени, затянувшие также дровяники и курятники. В лужах плавали маленькие островки из водорослей, окруженные пеной. Все из-за дождя. Дождь не переставал. Дождь шел дни напролет. Что ж – весна в Кировакане.
– Пахнет… – произнес старик, и братья наклонились, чтобы разобрать слова.
Ергат не хотел умирать в доме, потому-то они и вынесли его под навес, чтобы он мог слышать шум и запах дождя. В этих местах протекала его юность, и Ергат рассказывал свои истории, которые подхватывал ветер, словно семена.
– Теперь он поэт, – пробормотала Сирануш.
Она вилась вокруг мужа, как огненный сполох. Рыжие волосы и веснушки – ну кто мог бы признать в ней армянку?
Поговаривали, что когда-то она была обычной армянской девочкой: черные как вороново крыло волосы и нежная кожа. Но случилось так, что однажды ее отец – человек злобный по натуре, – уличив Сирануш в каком-то мелком проступке, сказал ей, что лучше бы она не рождалась на этот свет. И девчонка исчезла. Ее не могли найти