pe="note">[1] труппе, исполнявшей хэнаньскую оперу. Поскольку родился он по счету шестым, то в молодости его называли Шестерочкой или Шестым братцем. Когда же он вступил в солидный возраст, младшее поколение стало величать его Шестым дядюшкой. В тот год, когда мне исполнилось восемь, яньцзиньская труппа объявила набор учащихся, и я тоже решил попытать счастья. Едва я вышел на сцену и пропел пару фраз, как руководитель труппы прогнал меня вон. «Самородок тут нашелся, верещит, точно резаная курица, таким жутким голосом и нарочно-то не запоешь», – раздалось вослед. Моя матушка в то время торговала соевым соусом на улице Дунцзе. Зайдя за соусом, Шестой дядюшка стал оправдываться: «Сестрица Лю, когда твой сынок вышел на сцену, я из кожи вон лез, мелодию в самый низ вывел». На что матушка ответила, мол, грязью стену не подопрешь. Шестой дядюшка, помимо того, что играл на трехструнке, также рисовал декорации.
Позже, когда в каждом доме появился телевизор, народ перестал ходить на спектакли, труппа тогда распалась, и Шестой дядюшка устроился на местный механический завод литейщиком; позже, когда завод обанкротился, он устроился на хлопкопрядильную фабрику механиком. В свободное от работы время Шестой дядюшка к инструменту уже больше не прикасался, зато вспомнив ремесло изготовления декораций, он стал рисовать дома. Перед Праздником весны[2] он писал новогодние пожелания на парных полосках красной бумаги и относил их на ярмарку, чтобы немного подзаработать.
Как-то раз на Праздник середины осени я вернулся в Яньцзинь навестить родных и, столкнувшись на улице с Шестым дядюшкой, вспомнил тот случай с моим поступлением в труппу.
– Твое счастье, что не поступил, – сказал дядюшка, – а то бы сейчас вместе остались не у дел.
Мы оба посмеялись. Потом Шестой дядюшка спросил:
– Слышал, ты теперь занимаешься писательством?
– Да уж, встал по ошибке на гибельный путь, – отшутился я, – А вы, слышал, сейчас рисуете?
– Твоя тетка каждый день ругается, называет меня придурком, – откликнулся он, – ну, придурок так придурок, а если себя ничем не занимать, так и помереть впору от скуки.
– Это точно, у меня то же самое: пишу, просто чтобы развеять скуку, не ахти какой уровень мирового масштаба.
Мы снова посмеялись. Позже я подарил ему несколько своих книжек, а он пригласил меня посмотреть на его художества. Со временем это вошло у нас в привычку: всякий раз, приезжая к родным на Праздник чистого света[3], на Праздник начала лета, на Праздник середины осени или на Праздник весны, я непременно приходил к Шестому дядюшке полюбоваться его картинами. Он время от времени рисовал, а я следом время от времени смотрел. Шестой дядюшка в основном рисовал Яньцзинь, но не тот Яньцзинь, который каждый видел перед собой. К примеру, Яньцзинь не стоит на берегу Хуанхэ, а на картинах дядюшки город изображался прямо у Хуанхэ, чьи волны вздымались до самых небес, а на берегу находилась переправа. Кроме того, Яньцзинь лежит на равнине, никаких гор в его пределах нет, а за Яньцзинем, что рисовал дядюшка, возвышались огромные горы, за которыми также виднелись горы; их вершины круглый год были покрыты снежными шапками. Как-то раз, навестив дядюшку на Праздник начала лета, я приметил одну картину, на ней озаренная лунным светом, загибаясь от смеха, хохотала прекрасная девушка, подле нее росло дерево, словно фонариками усыпанное красной хурмой. Я тут же спросил:
– Это кто?
– Фея, которая случайно попала в Яньцзинь.
– А над чем она смеется?
– Зашла в чей-то сон послушать шутку, и она ей понравилась, – ответил дядюшка и добавил, – а ты думаешь кто научил наших яньцзиньцев шутить?
Еще на одной картине я увидел целое скопище мужских и женских голов, дружно хохочущих во весь рот. А вот на другой картине все было с точностью до наоборот: скопище людских голов демонстрировало серьезные лица с закрытыми глазами. Картину со смеющимися физиономиями я еще как-то мог понять, учитывая страсть яньцзиньцев к шуткам, но при чем тут серьезные лица с закрытыми глазами? Шестой дядюшка мне объяснил:
– Их раздавили, – и тут же добавил, – есть любители пошутить, а есть любители оставаться серьезными, так что последних сгубила их серьезность.
Еще на одной картине была нарисована харчевня, в ней под столом лежал окруженный толпой человек, на заваленном объедками столе стояла тарелка с рыбьей головой, и эта рыбья голова смеялась.
– Что с этим несчастным, который на полу? – спросил я.
– Он ел рыбу, а за соседним столиком кто-то пошутил, он рассмеялся и подавился рыбьей костью, а может, просто от смеха.
Эта картина называлась «В общественных местах шутить запрещается».
– Прямо какой-то постмодерн, – заметил я Шестому дядюшке.
Тот замахал рукой:
– Всех этих словечек я не понимаю, просто рисую как подсказывает сердце.
– Так это и есть уровень мастера.
– Да я не то хотел сказать, не то, – замотал головой Шестой дядюшка.
В тот