которой прошли все эти годы. Но смотришь назад – и понимаешь, сейчас только понимаешь, что никакой подготовки-то и нет. Все набело, все сразу, с чистого листа, и все ошибки и огрехи, все твои поступки – добрые и не очень – вот они, на поверхности, не стереть, не переписать, не перечеркнуть. А время сжимается и несется все быстрее… Вот и Славка, друг мой закадычный, так быстро стал солидным, успешным и спокойным. Тяжелым таким. Как? Когда это произошло? Когда мы успокоились и потяжелели? Мы ведь до сих пор вроде дети? Где эти Боб и Славка? Откуда отчества, регалии и тяга к морализаторству? Ведь проезжаю мимо Остаповского шоссе, и в душе все перевертывается – мое детство, малая родина, вот она, можно дотронуться и ощутить на кончиках пальцев… Даже чувствую эти запахи – еще пахнет весной, пыльным двором, чистым постельным бельем из комода. Еще слышу рок-н-ролл и вижу отплясывающих его звуки сверстников. А многих-то уже и нет… Но больше всего вот ведь… Чем дальше живешь, тем все сильнее я скучаю. Так скучаю по Маме Соне… Она ж у меня на руках умерла. Я держал тогда ее, как маленькую девочку, сжимал ее крохотную ладошку, просил не уходить, а она смотрела на меня теплыми глазами и любила. Даже тогда любила… И вновь хочется ощутить себя ее ребенком, оказаться рядом, подышать теплом. Когда тебя кто-то сильно любит, то можно и ошибаться и оступаться – все зачеркнет и сотрет эта любовь, и опять можно жить, не оглядываясь. Скучаю я по Маме Соне, ее рукам, глазам и запаху – запаху дома, любви и вселенского прощения. По такому сладкому ощущению детства, когда впереди вся жизнь и все в первый раз. И за спиной Мама Соня…
Белый лебедь, белый пух
Берем сахар, смешиваем чуть с водой и топим в ложке на огне конфорки. Он быстро темнеет, густеет, вываливаешь его на тарелку большими каплями и, пока остывает, греешь на ложке новую порцию жидкого сахара. Потом отдираешь от тарелки еще горячий леденец и, обжигаясь, облизываешь. Смотришь на Маринку, которая тоже обжигается, хрустит и постанывает от удовольствия. Быстро убираем за собой.
Маринка живет в коммуналке, вчетвером в одной комнате, а в двух других – соседи и старенькая баба Дудя. На кухонном подоконнике в банках с водой рассажены луковицы. Они уже давно дали длинные прямые зеленые стрелки, наглые, как все молодое, вылезшие из унылого репчатого лука. И нам с Маринкой кажется, что это и есть два полюса жизни, начало и конец, – варить леденцы, липнуть пальцами к одежде и пахнуть жженым сахаром, а потом, через несколько десятилетий, рассаживать по банкам лук, чтоб он мягчел, худел от старости и выстреливал напоследок зелеными стрелочками.
– Ты знаешь, – вполголоса говорит Маринка, отдраивая от застывшего сиропа плиту. – Баба Дудя этот лук зеленый не ест.
– А зачем он ей тогда?
– Не знаю… может, ей нравится жизнь?
– Жизнь? Как это?
– Ну да, выращивать самой что-то живое, что растет и движется. Она молодостью подпитывается. Как вампирша.
Становится немного страшно. Маринка – красивая, добрая и умная,