особой обуви.
Вот почему в конце января брат Кадфаэль посетил молодого Филипа Корвизера, сына провоста, и, немало поломав голову, объединенными усилиями они соорудили страшные с виду (как и ноги, для которых они были изготовлены), но теплые сапоги, которые должны были обеспечить устойчивость изуродованным стопам Хэлвина. Сделаны сапоги были из толстенного войлока, на прочной кожаной подошве, плотно стягивались ремнями, прикрывая и оберегая покалеченную плоть, а главное, создавая ей надежную опору. Хорошо еще, основные кости уцелели. Филип был очень доволен своей работой, но не желал слышать никаких слов благодарности, пока Хэлвин не примерит сапоги и не удостоверится, что ему в них удобно.
Все, что братья делали для него, Хэлвин принимал со смиренной благодарностью и день за днем настойчиво трудился, восстанавливая свое мастерство. Однако едва лишь выдавалась свободная минута, он брал костыли, выбирался из своего уголка и, неуверенно балансируя на слабых ногах, упрямо учился ходить, готовый в любой миг схватиться за стену, если потеряет равновесие. Понемногу к его мышцам начала возвращаться сила, и уже в начале февраля Хэлвин уверенно опирался на правую ногу, более того – он даже мог стоять на ней несколько мгновений. С этого времени Хэлвин ковылял на своих костылях самостоятельно, не пропускал ни одной службы и опять начал петь в хоре. К концу февраля он научился использовать в крайних случаях и левую ногу, хотя, разумеется, вставать на нее не мог, да и вряд ли она когда-нибудь сумела бы теперь выдержать его вес, каким бы малым он ни был.
В одном Хэлвину повезло. После того как стаял тот ужасный снег, что обрушился в декабре на всю округу, погода установилась более или менее приличная. Отдельные заморозки, конечно, случались еще не раз, но длились они недолго, а если снег и выпадал, то сходил почти сразу. Вот поэтому, едва приспособившись к костылям, Хэлвин принялся упражняться в ходьбе на свежем воздухе и скоро достиг в этом больших успехов. Трудности возникали у него теперь только при заморозках, когда покрывались льдом булыжники монастырского двора.
В марте дни удлинились, и весна принялась боязливо намекать о своем скором приходе. И вот однажды брат Хэлвин, дождавшись на собрании капитула, когда закончится обсуждение неотложных дел, встал со своего места и смиренно, но твердо попросил выслушать его. Смысл его просьбы был понятен только аббату Радульфусу и брату Кадфаэлю.
– Отец аббат, – заговорил Хэлвин, не сводя темных глаз с Радульфуса, – тебе известно, что, когда со мной приключилось несчастье, я возымел горячее желание совершить паломничество, буде Господь проявит ко мне, грешному, Свою милость и дарует исцеление. Отец наш небесный не покинул меня в моих горестях, и теперь я прошу позволения исполнить свой обет. Уповаю на молитвы моих братьев во Христе, и да помогут мне молитвы эти осуществить задуманное и благополучно вернуться в обитель.
Радульфус взирал на просителя в молчании, ничем не проявляя