чужого горя, пока оно не раскроется под самым их носом, они могли расчувствоваться, заметив его наконец. Миллер постарался утешить старика.
«Но бедняк и тут не понял; он засуетился ещё больше прежнего, нагнулся поднять свой платок, старый, дырявый платок, выпавший из шляпы, и стал кликать свою собаку…
– Азорка, Азорка! – прошамкал он дрожащим, старческим голосом. – Азорка!
Азорка не пошевельнулся.
– Азорка! Азорка! – тоскливо повторял старик…»
Достоевский не боится слов, не скупится на самые мучительные для читающего слова: «бедняк… засуетился… старый, дырявый платок… прошамкал… дрожащим, старческим голосом… тоскливо повторял…»
Азорка был мёртв. «Он умер неслышно, у ног своего господина… Старик… тихо склонился к бывшему слуге и другу и прижал своё бледное лицо к его мёртвой морде. Прошла минута молчанья. Все мы были тронуты…»
Вспомните, в начале рассказчик повторял: «гадкую собаку», «в жизнь мою я не встречал такой противной собаки». Теперь он почувствовал, понял, чем был для одинокого старика Азорка.
Но ремесленники из кондитерской, хотя и были тронуты, остаются пошлыми людьми, и это не замедлило сказаться.
«– Можно шушель сделать, – заговорил сострадательный Миллер, желая хоть чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу)…»
И все наперебой стали предлагать свои услуги: кто – сделать чучело, кто – заплатить за него. Как будто чучело могло заменить живую собаку, которая одна оставалась со своим господином, была верна ему! Хозяин кондитерской дошёл до такого приступа доброты, что предложил старику рюмку хорошего коньяка. Старик расплескал коньяк и ничего не выпил. «Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к делу улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте Азорку».
Вот эта улыбка, которая иногда возникает на лице измученного, погибающего человека, когда он уже всё потерял, ему уже нечего ждать, не на что надеяться, – эта улыбка осталась совершенно непонятной обществу. Но ведь и рассказчик – чужой в этом мире. Войдя в кондитерскую Миллера, он спрашивал себя: «Зачем я вошёл сюда, когда мне тут решительно нечего делать, когда я болен?..» Но, тем не менее, он остаётся в кондитерской, тревожась за старика, и, когда тот выходит на улицу, рассказчик спешит вслед за ним. Он успел найти старика в тёмном закоулке между каким-то забором и домом, успел сказать ему несколько добрых слов и услышать от него:
«– На Васильевском острове, – хрипел старик, – в Шестой линии…»
Рассказчик подумал, что старик живёт в Шестой линии, но ничего больше не успел узнать: старик был мёртв.
«Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых прошла сама собою моя лихорадка», – сообщает рассказчик. У него не возникло даже мысли, что он мог не хлопотать об умершем старике, просто подозвать полицейского и уйти по своим делам. Ему не чужды судьбы других людей; жизнь и смерть старика заняли его