Тебе жарко? У тебя есть сестрички?.. а где они спят?.. ты мне покажешь?! мальчик, ты не молчи, ты отвечай, ма-а-альчик…
Медовой лепешки Одиссей не хотел. И жарко ему не было. Сестрички же спали в гинекее, в дальних покоях: две старшие, сочинительницы вредной дразнилки «Рыжий, рыжий, конопатый, на плече несет лопату!..» – и малышка-Климена, от которой вкусно пахло овечьим молоком, а дразниться она совсем не умела.
Только обнималась, да еще плакала, когда у нее болел животик.
Он хотел уже было сказать лунной женщине, где спят сестрички – пускай отстанет! – но ветер наотмашь хлестнул небо пастушьим кнутом, богиня облаков Нефела погнала прочь свое белорунное стадо, а дядя Алким говорит, что злая Ламия раньше была доброй, но ревнивая Гера убила всех ее деток, обрекая на одиночество, и теперь Ламия в отместку сама убивает чужих деток, надеясь не быть одинокой хотя бы в горе, а еще дядя Алким говорит, что Ламия никогда не посмеет тронуть наследника хозяина дома, защищенного родовыми даймонами и ее врагиней Герой, покровительницей семьи, если только наследник не станет ей отвечать, а если станет, то злая Ламия затопчет его ослиной ногой с медным копытом, и выпьет всю кровь, как мама вчера на поминальном пиру выпила целый кубок – залпом, не переводя дыхания…
– Не надо!
Плохо понимая, что он делает, больше всего на свете желая убежать и не в силах подняться – маленький Одиссей защитным жестом выставил перед собой руки, ладошками вперед, словно отталкивая лунную женщину; и эхом, ответным криком ударило в уши:
– Не надо!
Кричала Ламия. Потеряв всякое сходство с мамой, она отпрыгнула назад, до половины втиснувшись в двери из желтого сияния; темно-багровое стало смоляным, пятнами разбежавшись по телу ночного кошмара – а Ламия, не отрываясь, смотрела на перемазанные землей ладошки Одиссея.
– Светятся!.. – гнусаво шептала она, задыхаясь от липкого ужаса; и рыжему сыну басилея Лаэрта почудилось, будто он сейчас держит в руках свой замечательный лук, подарок доброго дедушки, а тетива натянута, и стрела готова сорваться в полет, рассекая мрак.
Мало ли что покажется ребенку, от рождения скорбному умом?
– Светятся!.. не надо! я же не знала!.. не на…
…Почему?!
Почему сейчас, по возвращении, мне-будущему чудится: в стороне, у перил террасы, беззвучно смеется давешний мальчишка – странный и одинокий? Тот, кого я приметил в мегароне, среди гостей?!
Почему он с криком не бежит прочь при виде Ламии?
Спустя некоторое время – два судорожных вздоха? три? – маленький Одиссей опустил руки.
– Ты спи! ты не бойся! – шепнул он прямо в стену, где запертый на замок и два засова, в тиши кладовки, на дне ларца из магнолии, лежал самый лучший на свете лук.
«И ты спи… и ты не бойся…» – был ответ, или только померещилось? И все случившееся: было? не было?! Во всяком случае, проснулся рыжий у себя на ложе, рядом с мамой, а снаружи заморский дамат-басилей громко требовал пить.
Старик не был нудным, как мертвый воин,