тою, что вскормила нашего вольнодумца Ивана Васильевича. И иногда, если взять грех на душу, думал Иван Васильевич после разговоров с матерью, что та временами могла отравить даже то самое материнское молоко.
– Вступите в наследование, Ванюша? – спросил Дмитрий Петрович.
Иван Васильевич замахал руками.
– Дмитрий Петрович, к маме, всё к маме. В завещании не я прописан, а мамуля моя, да и на что мне эти деревья за сотни километров отсюда?
Но слукавил. Он представлял себе, что сейчас начнется, и видеть мать в образе рыдающей, изрыгающей молнии веерокрылой валькирии ему претило.
Ему вспомнился первый виденный им инцидент этой странной, нелепой и натянутой с точки зрения логики вражды.
Двадцать лет назад учившийся в последних классах школы Ваня поехал к бабушке «на клубнику». В компании мамы.
Бабушка с широкой улыбкой, суетясь и пытаясь на ходу обнять всех сразу, приветствовала странников. Сразу провела в дом, где на столе парили горячие, только из русской печки пироги, накрытые белой тряпкой. Рядом на столе стоял светлый самодельный квас, окрошка в огромной коричневой миске, яблоки и полупрозрачная розетка с конфетами.
Домик был одноэтажный. От всех его помещений веяло таким неувядающим и ностальгическим ароматом деревенского быта, что казалось, что прямо сейчас прямо к столу подойдет корова, звякнув колокольчиком, и что-нибудь нежно промычит, или забегут девчонки и весело позовут утаптывать в пуне сено.
Коровы у Илионы Пафнутиевны не было, но были русская печь, сарай, полный полешек, которые надо было колоть, топор и косы, ржавеющие в сарайчике, старый хлев позади дома и аккуратный недорогой уют, созданный своими руками и говорящий многое о трудолюбии и намерениях человека.
Мама разговаривала с бабушкой всегда вежливо – но вот что странно. Не было в ее речи душевной теплоты, той ласковой ниточки, что должна бы связывать дочь и мать. Просто холодная сдержанность и явно показываемое намерение «не трогай меня – и я не трону тебя».
Холодная война вылилась в неистовую бурю через пять дней. Мама пришла к бабушке, половшей враскорячку огурцы, и спросила у нее – может ли ее подружка с дочкой семи лет приехать на пару дней сюда, в гости.
Илиона Пафнутиевна выпрямилась, подперла рукой поясницу и отерла тыльной стороной ладони вспотевший лоб.
– Ну что? Пускай приезжают. Пусть только грядки здесь не потопчут.
Лицо мамы мгновенно напряглось и пошло красно-белыми пятнами.
– Что, жалко?! – с непонятной злостью выкрикнула она, сжав кулаки, – Родной дочери жалко?! Тварь, тварь!..
Мама убежала в дом от побледневшей и схватившейся за сердце Илионы Пафнутиевны. Потом выскочила из него и снова подбежала к бабушке, которой было уже не до огурцов:
– Вот, я всегда знала, какая ты змея… – прошипела она на бабушку. – Я всегда знала! Я здесь больше ни минуты не останусь! Ни минуты! Объели ее! Три горошинки в день съели – объели! Внуку родному