повернулась ко мне, виновато улыбнулась. – Прошу прощения за вторжение… И… до встречи?.. – по ее лицу пробежала смутная тень, уже готовая выскользнуть фраза оборвалась на полуслове (в этот момент я уже почти ненавидел ее). – Так я вас жду? Смотрите, не опаздывайте!
И она исчезла, так же быстро, как и появилась. Воздушная гладь пошла рябью в том месте, где она только что сидела, потом рябь исчезла, все стало, как было. Снова воцарилось молчание. Что-то повисло, неуклюже, каменно, какая-то неловкость, недоговоренность.
Клер усмехнулась, фарфоровая ювенильность подернулась патиной, дряблостью.
– Ну вот, устроила сцену, на пустом месте. И все потому, что люблю. Странно, да? – причинять боль тому, кого любишь. Убивать того, без кого не можешь жить. Да, я – всего лишь кукла, но при этом так же чувствую, думаю; умная, тонкая, ранимая, верная, влюбленная – ты хотел, чтобы я была такая. И ты сделал меня такой. И уже неважно, что тобой двигало – любовь, максимализм или тщеславие, и я не хочу, не могу обвинять тебя в сегодняшней боли. Потому, что это расплата за вчерашнее счастье. Кроме того, я ведь не исполнила еще последней своей роли – роли расставания. Не хочу показаться бестактной, но ты что-нибудь уже придумал? Как мы расстанемся? Впрочем, прости, все узнаю в свое время, да? И вообще, наговорила глупостей, гадостей; прости! прости! Вроде бы держалась и на тебе… Что нашло?..
Она не смотрела на меня, лишь слегка повернула голову в мою сторону. Маски сброшены, в краткости, интонации, артикуляции – глубина, невысказанное, подтексты и контексты, обреченность, упрек, вызов, кротость, скорбь, – круговорот любви, гримасы, аберрации, изнанки. Драма. И какая разница – что причиной, сотни, миллионы вероятностей, сюжетов, вин; охота копаться в чужом белье. И будто украдкой, сквозь скважину замка – пахнуло стылым, чужим, межсезоньем – облетевший сад, голые ветви, скомканный ветром клочок занавески в распахнутом окне; растрепанные страницы календаря, осень, печаль, запустенье.
Пауза провисла бельевой веревкой, секундами откровенности, тихой, усталой наготы, – а белье-то – уже не чужое. И ничего уже не чужое. И ты. Ты теперь – один из, автор и создатель, виновник и герой, владелец и бенефициар. И ты – в ответе, в ответе за все и всех, за прирученных и изгнанных, за прошлое и будущее, за возможное и несостоявшееся. И это – твой выбор, твой крест и твой шанс. И твое право, еще одна причина ненавидеть себя и этого чертова Бруна. За свое и его, крест-накрест, заочно и косвенно…
Я взял Клер за руку, мысли прыгали, вжимались в штампы, схемы; больше всех на свете сейчас я ненавидел самого себя.
– Давай мириться, Солнышко. Тебе не к лицу, когда ты грустишь.
Она отняла руку, улыбнулась, недоверчиво, через силу – зыбкая паутинка у глаз, невесомая неуловимая осень.
– Что с тобой сегодня? Ты сам на себе не похож… Солнышко… Ты никогда не называл меня так. – она улыбалась, грустно, потеряно, упорно прятала глаза (вот она, изнанка искренности);