я тогда, по молодости моей, страсть как был любопытен, и к тому же у меня вдруг откуда-то взялось предчувствие, что это что-нибудь недоброе по вере; а я веру чтил и невером никогда не был.
А потому не мог я этого долго терпеть и под каким ни есть предлогом покинул работу и побежал домой; думаю: пока никого дома нет, распытаю я что-нибудь у Михайлицы. Хоша ей Лука Кирилов и не открывался, но она его, при всей своей простоте, все-таки как-то проницала, а таиться от меня она не станет, потому что я был с детства сиротою и у них вместо сына возрос, и она мне была все равно как второродительница.
Вот-с я ударяюсь к ней, а она, гляжу, сидит на крылечке в старом шушуне наопашку, а сама вся как больная, печальная и этакая зеленоватая.
«Что вы, – говорю, – второродительница, на таком месте усевшись?»
А она отвечает:
«А где же мне, Марочка, притулиться?»
Меня зовут Марк Александров; но она, по своим материнским чувствам ко мне, Марочкой меня звала.
«Что это, – думаю себе, – она за пустяки такие мне говорит, что ей негде притулиться?»
«А зачем же, – говорю, – вы в чуланчике у себя не ляжете?»
«Нельзя, – говорит, – Марочка, там в большой горнице дед Марой молится».
«Ага! вот, – думаю, – так и есть, что что-нибудь по вере сталось», – а тетка Михайлица и начинает:
«Ты ведь, Марочка, небось, ничего, дитя, не знаешь, что у нас тут в ночи сталось?»
«Нет, мол, второродительница, не знаю».
«Ах, страсти!»
«Расскажите же скорее, второродительница».
«Ах, не знаю как, можно ли это рассказать?»
«Отчего же, – говорю, – не скажете: разве я вам какой чужой, а не вместо сына?»
«Знаю, родной мой, – отвечает, – что ты мне вместо сына, ну только я на себя не надеюсь, чтоб я могла тебе это как надо высловить, потому что глупа я и бесталанна, а вот погоди – дядя после шабаша придет, он тебе небось все расскажет».
Но я никак не мог чтобы дождаться и пристал к ней: скажи да скажи мне сейчас, в чем все происшествие.
А она, гляжу, все моргает, моргает глазами, и все у нее глаза делаются полны слез, и она их вдруг грудным платком обмахнула и тихо мне шепчет:
«У нас, дитя, сею ночью Ангел-Хранитель сошел».
Меня от всего этого открытия в трепет бросило.
«Говорите, – прошу, – скорее: как это диво сталося и кто были оного дивозрители?»
А она отвечает:
«Дивеса, дитя, были непостижные, а дивозрителей никого, кроме меня, не было, потому что случилось все это в самый глухой полунощный час, и одна я не спала».
И рассказала она мне, милостивые государи, такую повесть:
«Уснув, – говорит, – помолившись, не помню я сколько спала, но только вдруг вижу во сне пожар, большой пожар: будто у нас все погорело, и река золу несет да в завертах около быков крутит и вглубь глотает, сосет». А самой насчет себя Михайлице кажется, будто она, выскочив в одной ветхой срачице [37], вся в дырьях, и стоит у самой воды, а против