спальне стоял полумрак; мне вдруг почудилось, будто прошлая ночь застряла тут: тяжёлые шторы, «Искушение» Шемякина, мятые простыни. Огромная кровать, только уже без Милки. На багровом ковре яичным пятном желтели резиновые перчатки.
Ванда стянула майку, бросила на пол. Вместе с трусами сняла джинсы. Делала всё не просто без стеснения, она словно забыла о моём существовании.
В зеркальном потолке отразилась сумрачная спальня: мутный овал моего лица, призрачно голая девица, жёлтая клякса на ковре. Я продолжал стоять в дверях и разглядывать отражение. Девица легла, легла на спину. Раскинула руки, выставив наивно раскрытые ладони. На фоне простыней её тело казалось тёмным и каким-то матовым, таким бывает мутный янтарь – как застывший мёд. Или кусок канифоли. По-латышски янтарь будет «дзинтарс»; я находил его в полосе прибоя, когда сбежал из мидовского пионерлагеря в Юрмале, куда меня сослала бабка на всё лето. Лагерь назывался «Салют», а янтарины напоминали мандариновые леденцы. Невозможно было побороть искушение, чтоб не сунуть их в рот.
Я ждал если не приглашения, то хотя бы какого-то знака. Вместо этого Ванда просто заснула. Мерно засопела, чуть приоткрыв рот. Я ощущал себя полным идиотом, и с каждой секундой ощущение это усиливалось. Нужно было что-то сделать: или уйти, или лечь рядом. Я зачем-то посмотрел на часы, что-то буркнул и начал нерешительно раздеваться. Одежду аккуратной стопкой сложил на ковре. Помешкав, решил снять и трусы. Под конец расстегнул браслет, снял часы и положил сверху. Было без пяти девять.
Точно вор, прокрался к кровати, тихо забрался и пристроился рядом с Вандой. На потолке мой двойник проделал то же самое – лёг на спину, вытянулся и раскинул руки. Теперь нас стало четверо. Указательным пальцем я касался бедра Ванды. Её кожа была гладкой и странно холодной. Я прикрыл глаза, в голову вплыла мысль, что всего в каких-то ста метрах находится моя жена. Если бы наш дом был отлит из стекла, то я бы мог запросто разглядеть Яну: вот она в халате бродит по кухне с красной чашкой в руке, вот брезгливо прикуривает, вот садится на табуретку и хмуро глядит в окно.
Я поймал себя на мысли, что думаю о жене как о посторонней. Причём, даже не о женщине, а просто о незнакомом и абсолютно чужом человеке. В чувстве был привкус досады, такое бывает, когда нужно идти к зубному или тащить машину на станцию техобслуживания. Хотелось, чтобы она просто исчезла. Не машина – жена.
Ванда дышала с тихим присвистом, на выдохе возникал звук, слабый и нежный, такой трогательный, такой по-детски беззащитный. Я нашёл её ладонь и накрыл своей. Отражение на потолке напоминало эдемский сюжет Кранаха или Гольбейна – немецкое Возрождение отличалось скупостью палитры (охры и сепии земельной гаммы) и лаконичностью композиций – как правило, четыре основных элемента; в нашем варианте не хватало лишь яблока и змея. Стараясь не думать о последнем, я сконцентрировал внимание на Ванде. Моя Ева была идеальна.
Слова, обозначающие женскую красоту, стёрлись от неуёмного употребления, все эти «лебединые шеи», «осиные