например, Дерсу Узала. Но в таких суждениях кроется ловушка для человеческого «Я». Когда Дерсу Узала говорит, что кабаны – тоже люди, то он, конечно, имеет в виду и это, но и нечто иное, а именно, что люди – это те же кабаны; живые существа в ряду других живых существ. То есть это не столько природа очеловечивается, а скорее человек понимается как часть природы. Впрочем, это две стороны одного процесса. Нельзя очеловечить кабана, не окабанив при этом человека. До тех пор, пока окружающий человека природный мир является (псевдо-) личностным, его сознание является все еще безличным и, сколько бы он ни называл себя «Я», он остается скорее сознающим объектом (в ряду других «сознающих» объектов), чем субъектом.
10
Это видно и на примере еще природного человека. Читаем: «Для описания составных частей и свойств растений хануну употребляют более чем 150 терминов, коннотирующих категории, по свойствам которых они идентифицируют растения и «обсуждают между собой сотни черт, играющих различительную роль для растений, а часто и соответствующих таким значимым свойствам, как лекарственные и пищевые» (Conklin 1, р. 97). Пинатубо, у которых насчитывается более 600 наименованных растений, «не только обладают чудесными знаниями этих растений и способов их употребления; они используют около 100 терминов для описания их частей и характерных аспектов» (R. В. Fox, P. 179). Ясно, что настолько систематически развитое знание не может быть функцией лишь практического употребления. Подчеркнув богатства и точность зоологических и ботанических познаний индейцев северо-востока США и Канады, этнолог, изучивший их наилучшим образом, продолжает: «Неудивительно, что охотник-пенобскот из Мэн располагает лучшими практическими познаниями о повадках и характере лося, чем самый крупный эксперт-зоолог. Но когда мы оцениваем подлинное достоинство того усердия, с каким индейцы берутся за наблюдение и систематизацию научных фактов, относящихся к низшим формам животной жизни, то позволительно выказать некоторое удивление». (Леви-Стросс. К. «Первобытное мышление»). Если же говорить о человеке цивилизованном, то едва ли можно найти слова более выразительные, чем слова Аристотеля: «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать, причем вначале они удивлялись тому, что непосредственно вызывало недоумение, а затем, мало-помалу продвигаясь таким образом далее, они задавались вопросом о более значительном, например о смене положения Луны, Солнца и звезд, а также о происхождении Вселенной. Но недоумевающий и удивляющийся считает себя незнающим. Если, таким образом, начали философствовать, чтобы избавиться от незнания, то, очевидно, к знанию стали стремиться ради понимания, а не ради какой-нибудь пользы. Сам ход вещей подтверждает это; а именно: когда оказалось в наличии почти все необходимое, равно как и то, что облегчает жизнь и доставляет удовольствие, тогда стали искать такого рода разумение. Ясно поэтому, что мы не ищем его ни для какой другой надобности. И так же как свободным