пребольно врезала по пальцам господина Фейналя ридикюлем с тремя тяжеленными ключами. Нотариус пробудился от неожиданности, и в тот же момент господин Гангерне схватил его за горло с грозным криком:
– Кошелек или жизнь!
– В чем дело? – заорал перепуганный до смерти нотарий.
– Шутка! – захохотал Гангерне, и все пассажиры, проснувшись, начали весело обсуждать происшедшее.
Тем временем Луицци, которого больше интересовало дальнейшее, чем поведение соседей по дилижансу, прикрыл глаза и притворился спящим, не спуская в то же время глаз с Дьявола в обличье маленькой мушки[119].
А мушка вылетела из дилижанса и закружилась над его передком.
Здесь между кучером и господином де Мереном, старожилом берлинских тюрем, прикорнул миловидный юноша едва ли двадцати лет от роду; лицо его хранило печать самодовольной глупости, что, впрочем, Луицци навряд ли заметил бы, если бы не сверхъестественная проницательность, данная ему Дьяволом.
Благодаря этой же способности барон проник в глубинную сущность молодого человека, хотя в тот момент он нимало не предвидел, куда заведет его любопытство. Он узнал, что юноша был наделен необычайной впечатлительностью, благодаря которой надолго погружался в мечты о фантастической жизни, существовавшей только в его воображении[120].
Еще в коллеже он зачитывался «Разбойниками» Шиллера[121], и потому им завладела любовь к вытянутым, с блуждающим взглядом, физиономиям грабителей больших дорог. Он мысленно любовался собой в будущем: пышные усы, красные штаны, желтые сапоги, черные перчатки а-ля Криспен[122], сабля и три пары пистолетов на боку. Годом спустя, когда он начал изучать право, до него дошла вся никчемность таких грез. Оказалось, во Франции слишком много вооруженных до зубов жандармов и слишком мало воровских притонов, и потому Фернан решил, что геройство на манер немецкой драмы вовсе ему не подобает.
Вскоре, как и многим другим молодым людям, ему попалось в руки небезызвестное и сомнительное чтиво – «Фоблас», и вот Фернан уже сидит во всех ложах Оперы[123] с маркизами де Б., во всех смешливых барышнях видит юных девиц де Линьоль[124] и воображает себя мастером шарад, равным своему герою. От этого сумасбродства его избавила одна аппетитная танцовщица, а от страсти к танцовщице его вылечил доктор.
В другой раз, проглотив «Вертера»[125], Фернан вообразил, что должен наложить на себя руки от любви. Потье[126], дав несколько представлений в Тулузе, положил конец этим намерениям. Чтение истории войн Революции чуть было не заставило Фернана завербоваться в гренадеры, но пришлось на мирное время; а если бы только он мог пересечь Гаронну[127] без тошноты, то стал бы великим мореплавателем и затмил своей славой Америго Веспуччи и капитана Кука[128].
К тому моменту, когда Луицци рассматривал Фернана, юноша закончил чтение истории пап[129] и не без некоторого восторга смаковал тайны Ватикана. Абсолютное владычество, превосходящее