заднему и, выхватив нож, бросается на тигра.
Рассвирепевший зверь оставляет свою жертву и одним ударом могучей лапы валит на землю Бобошина. Начинается между ними борьба и охотник, несмотря на тяжелые раны, причиненные когтями хищника, успевает распороть ему брюхо своим коротким финским ножом. Тогда третий охотник, видя критическое положение Бобошина, удачно пускает разрывную пулю в голову разъяренного агонизирующего зверя.
Бобошин получил глубокие поранения на плечах и груди, второй же охотник отделался царапинами и переломом ключицы.
Все свои подвиги он ставил ни во что и из присущей ему скромности никогда о них не говорил. Вероятно, он считал, что это в порядке вещей и не заслуживает даже похвалы.
Мировоззрение этого таежника было оригинально. Стоя близко к природе и черпая у нее свои физические и духовные силы, он подчас поражал своими познаниями, меткими, определенными с глубокими мыслями. Как-то, бродя по звериным следам в главном хребте Лао-лина, мы остановились на большом перевале, отделяющем бассейны верховьев Сунгари и Муданцзяна. На юге – темная, словно туча, конусообразная вершина Та-ту-динцзы. На запад и на восток, как морские волны, уходили сине-фиолетовые лесистые гребни горных хребтов, теряясь в туманной дали горизонта. Мы с Бобошиным долго стояли на высоте, любуясь открывшейся перед нами панорамой.
– Пенсне! А, ведь, это ж красота, черт возьми! – произнес, наконец Бобошин, указывая рукой на этот безбрежный океан первобытных лесов. – А знаешь ли, что я тебе еще скажу! Ведь, я тут хозяин и никто другой! Ты думаешь, я беден? Ничего подобного! Я не нищий! Я – богач! Здесь пасутся бесчисленные стада моей скотины: кабанов, изюбрей оленей и коз! Я беру из своих стад, сколько захочу зверя! Податей никому не плачу. Никому не подчиняюсь и знать никого не знаю! Все, что ты видишь, мое!
Голос великана звучал, как труба, и в чистом морозном воздухе горных высот и, отражаясь в глубоких ущельях Та-ту-динцзы, замирал вдалеке, вызывая многократное эхо. Вся фигура великана, резко обрисовываясь на фоне тайги, засыпанной снегом, вполне гармонировала с дикой, прекрасной природой и, казалось, дополняла ее, как-бы составляя с ней одно целое.
Таков был старый таежник – промысловик, Акиндин Бобошин, известный на севере-востоке Маньчжурии зверобой, прозванный китайцами «Моу-цзы Бобошка», «Лян-те-ли» – за свой гигантский рост.
Тихая таежная ночь плыла над землей. Весело потрескивал наш костерок, бросая снопы красноватых искр. Бобошин сидел рядом со мной, подобрав под себя свои огромные ноги, обутые в оленьи мокасины, и с особым причмокиванием пил ароматный чай в прикуску.
После полуночи хунхузы засуетились и, быстро собравшись в поход ушли так же неожиданно, как появились, потонув во мраке дремучего леса.
Почти всю ночь мы просидели у костра и низкий, грудной голос Бобошина, как шмель, гудел под сводами старого дуба.
Под утро, пригретый разгоревшимся пламенем костра, я крепко заснул и только под давлением тяжелой