в принципе, подобающий.
Клиника далеко. Придется сесть за руль. Чувствую, что в общественном транспорте не выдержу и десяти минут. Так забавно. Завтра я буду строить из себя несчастную отчаявшуюся девушку в клинической депрессии перед человеком, которого буду видеть насквозь. Буду говорить, что пережила сильнейший стресс в личной жизни, что ранее уже пребывала в эндогенной депрессии, и что помог мне только аскитал. Врач, конечно, может попросить историю болезни, но та ведь осталась в Касте. Не знаю, короче. Все, что мне остается, это просто надеется на успех.
Все это мелочи. Самое страшное – это сегодняшняя трезвая, сытая, и, скорее всего, бессонная ночь.
25.04
Вот она – ночь. Вот она – Стена. Такого ада в моей жизни не было еще никогда. Я просто не могу встать с постели, алкоголь выходит с холодным потом. Трезветь без сна – это ужасно; меня знобит и бросает в жар, и мне кажется, что я вижу какое-то лицо. Стоит мне сосредоточить взгляд на некой точке пространства дольше, чем на пятнадцать секунд, и начинают проявляться очертания белого, как снег, лица. Лицо это круглое, с кроваво-красными губами, без носа, а левая щека покрыта мелкими крапинками крови. Глаза тоже красные. И ухмылка – губы все растягиваются и растягиваются, словно эта маска едва сдерживает надо мной смех. Это ужасно, но не так ужасно, как лежать с закрытыми глазами и вновь видеть тьму, за которой Стена. Твою мать, как дрожит рука, я едва могу писать – карандаш так и норовит выпасть. Я молюсь уснуть, но знаю, что это тщетная попытка, и лучше даже включить свет. Телевизор не то, что не успокаивает, а лишь раздражает. Думала, что если буду писать, то станет легче, как Миранде в плену у Калибана. Ни хрена! Мой плен слишком отличается от ее плена. Я в клетке собственной души, где слишком много ответов. Я молюсь Господу, а такое ощущение, что целую ноги Дьяволу. Мне бы только уснуть. И проспать до самого утра. Выпить хочется так, что, кажется, тело перестанет повиноваться мозгу, ноги сами отведут на кухню, а руки сами зальют в рот это мелкое спасение. Нельзя.
Задумалась, что еще сказать, и с противоположной стены на меня вновь поглядывает это странное, и не такое уж страшное, белое и окровавленное, столь развеселое лицо.
Почти два часа. Я едва смогла справиться с панической атакой. Не знаю, слышали ли соседи мои вопли, подавляемые подушкой, ныне разорванной моими зубами. Надеюсь, что нет. Я кричала минут десять, не меньше. Было желание начать крушить мебель и бить стекло. Я невероятно ослаблена, хоть и поужинала двумя кусками хлеба, куском бекона и картофельным салатом. Думала вырвет, но вроде улеглось. Откуда во мне столько силы воли, что я все еще терплю, хоть до бутылки с водкой несколько шагов? Это не воля, это страх и надежда. Надежда на этот аскитал, и страх, что надежда рухнет.
Ненавидела ли я его там, во тьме? Да, наверное. А потом? Потом, когда увидела, что ему удалось сделать? Я ведь сразу поняла, что ненависть и любовь это не те критерии, какими теперь можно оценивать этого человека. Потом, когда он провожал меня наверх, в спальню, поддерживая меня, чтобы я не рухнула