и семечек, чтобы во дворе повесить для птиц.
Холли выходит из дома, ей надо в соседний подъезд, это пара шагов; ладно, если точно – двенадцать, и Холли даже проходит два, но потом резко сворачивает – Холли не знает, зачем, но безошибочно чувствует, надо, с ней такое бывает, было уже много раз – идёт в дальний конец двора, садится на самодельную лавку, которую прошлой весной сколотила сама, закрывает глаза, вдыхает холодный вечерний воздух, улыбается, выдыхает, поднимает половник, как дирижёрскую палочку, говорит: «Начинаем, пора». И весь обитаемый мир – нелепый, прекрасный, вечно звенящий, стонущий от наслаждения, орущий от боли, крошечный шарик навоза, сияющий бриллиант, гниющий, цветущий морок, который кажется единственным данным нам в ощущениях миром – окутывает туман.
Зафар с трудом выпрямляется, тихо охает, растирая поясницу, грудь и плечо – боже, это как же я скрутился, и сколько так простоял?! Только что было восемь вечера, а теперь – три часа ночи? серьёзно? Всё со мной ясно, полёт нормальный, – смеётся Зафар.
Он отходит к стене, смотрит на холст, улыбается, хотя сейчас ему хочется плакать, кромсать холст ножом, а можно просто сразу повеситься – не то, чёрт, совершенно не то. Но Зафар уже опытный, знает – поначалу всегда так кажется, потому что в сравнении с невыносимым невидимым пламенем, которое весь день полыхало перед внутренним взором, а теперь угасает, всё на свете будет не то. «Не то» – это не про картину, которая, объективно, наверняка удалась, ну или нет, неважно, было много других, и ещё много будет, какая разница, хороша ли очередная всего лишь одна. «Не то» – Зафар очень ясно сейчас понимает – это только я сам. Превращение усталого художника в обычного невдохновенного человека ему всегда тяжело даётся. Но ладно, если нельзя иначе, пусть будет такая цена.
Зафар уже опытный, знает – в такие непростые моменты всегда помогает пройтись. Он надевает куртку, выходит во двор и застывает на пороге подъезда – вокруг всё белым-бело. Пока я там бился с картиной, выпал снег, – понимает Зафар. – Весь мир стал как холст загрунтованный. И это всё мне!
Зафар возвращается в мастерскую, собирает банки с гуашью, потому что они большие, краски сейчас надо много, чем больше, тем лучше, на остальное плевать – выносит, сколько смог ухватить, возвращается за оставшимися тремя. Срывает озябшими пальцами крышки, кружит по заснеженному двору, льёт краску на снег – розовую, оранжевую, зелёную, или это не зелёная? Синяя, что ли? Кажется, так. Но это тоже неважно вот прямо сейчас, пока Зафар перемешивает руками, сметает в сторону крашеный снег и бежит за последней банкой – в этом месте ему срочно нужен какой-нибудь тёмный цвет.
Примерно через час с половиной бывший заснеженный двор выглядит как асимметричная перекособоченная мандала, символизирующая сферу обитания на всю голову долбанутого, но явно милосердного божества. Зафар сидит на ступеньках подъезда и курит. Он так устал, что не может подняться. Он счастлив, как не был ещё никогда. Он думает – очень медленно, со скоростью примерно пол-слова в минуту: боже, какой же я всё-таки псих.
Это