выпил! – заорал следующий. – Надо было выпить еще три раза по столько, тогда и боли не почувствовал бы, и в себя пришел уже после смерти!
– Смотри, смотри! – выкрикнул третий. – Твой противник уже дрожит от страха!
Хохот прокатился по склону холма, серокожий принял усмешки на собственный счет и, издав приглушенное рычанье, двинулся вперед. В мгновение он обратился в кровожадного зверя. Дубина на его плече и в предыдущих схватках была всего лишь деревянным дополнением к ужасному облику. Он сам становился дубиной, живой смертью, жалом, оскаленной пастью, когда разил без пощады соперников на серых плитах чужого города, и вновь обратился в дикого зверя от криков толпы. Там, на далеком юго-западе, где сохранился обычай пожирать сердце убитого врага, он без сомнения мог бы превратиться в одного из лучших воинов огромного племени. Не получилось, потому что лет пятнадцать назад на одинокий степной шатер налетела конница разбойников без роду и племени, посекла в труху взрослых, а крепкозубого малыша спеленала по рукам и ногам, чтобы в одну из вылазок к морскому берегу продать работорговцам. Конница серых вскоре настигла наглецов, распяла их на сухой траве и испекла заживо, запустив в их сторону степной пожар. Вот только ребенка не успели спасти. Предприимчивый сайд знал свое дело, он мгновенно приказал поднимать якоря и ставить парус, и скоро несговорчивый, умеющий только рычать малыш-степняк оказался на невольничьем рынке Скира, а затем и в стойле дома Рейду.
Там из серокожего постепенно и сделали зверя. Страшного зверя, остановить которого сумели бы в одиночку не более десяти лучших воинов Скира. Еще неизвестно, кто бы победил, сразись Салис со знаменитым горцем Хееном, рабом дома Креча, которого Седд приберегал именно к этому неудавшемуся для него празднику, за что и спустил шкуру со старого Зиди. Можно предугадывать победу одного из двух воинов, но когда сражается зверь, тут приходится, кроме умения, призывать еще и удачу, а она – птица изменчивая. Вряд ли присядет на дрожащее от выпитого плечо. Тут и стая таких птиц не выручит. Что может предъявить зверю старик? Или не старик, а просто посеченный жизнью седой воин, который по мнению возбужденной толпы вполне готов был с нею расстаться?
Салис в мгновение оказался рядом, подбросил плечом, подхватил дубину двумя руками, коротко отвел ее вправо и послал на уровне плеч с разворотом вперед, чтобы снести седому наглецу голову, раздробить ее, сплющить, а уж потом разодрать его самого на части, разорвать голыми руками, чтобы ужас встал в глазах веселящейся толпы, чтобы ужас стоял в глазах каждого, кто осмелится выйти против Салиса на этих камнях, или кого выгонят против него безжалостные таны будущей весной.
Только противник вдруг исчез. Упал ли, присел ли на здоровой ноге – неясно, но какое это имело значение? Дубина длиной в три локтя слишком тяжела, чтобы ее остановить даже усилием чудовищных мышц. Ничего, просвистит до левого