которых уходят в глубокое прошлое. Эти родословные Кьеркегор сравнивает с болтливым мыслительным процессом, который рождает мысли одну из другой, не имея цели и конкретного содержания.
Старость, как известно, осуществляет мечты юности; пример – Свифт: в молодости он построил дом для умалишенных, а на старости лет и сам поселился в нем.
Известный ирландский писатель Джонатан Свифт действительно завещал все свои сбережения для постройки дома для умалишенных. В то же время этот исторический пример свидетельствует об остроумии Кьеркегора, указывающего на превратности судьбы.
Можно просто испугаться того, с каким мрачным глубокомыслием открывали в старину англичане двусмысленность в основе смеха. Вот что говорит, например, д-р Гартли: «Смех при появлении у детей есть начинающийся плач, вызванный болью, или сразу подавленное и повторяющееся через короткие промежутки выражение чувства боли»… Что, если все на свете было бы лишь одним недоразумением, если бы смех был, в сущности, плачем!
Действительно, в английском языке больше языковых выражений, которые придают отрицательную семантическую коннотацию концепту «смех».
Скорее всего, речь идет о докторе Дэвиде Гартли – известном английском психологе и философе XVIII века, который разработал теорию ассоциативной психологии на основе учения другого английского философа – Дж. Локка об опытном характере знания. На это учение опирался и С. Кьеркегор в своей философии.
Корнелий Непот рассказывает, как начальник большого кавалерийского отряда, запертый неприятелем в крепости, приказывал ежедневно бить лошадей кнутом, чтобы они не захворали от продолжительной стоянки и бездействия.
Я тоже теперь живу как осажденный и, чтобы не пострадать от продолжительного бездействия, плачу, плачу, пока не устану.
Корнелий Непот – древнеримский историк и биограф.
Сдается мне, я представляю собой нечто вроде шахматной фигуры, о которой противник говорит: заперта!
В этом изречении мыслитель сравнивает весь мир с шахматной доской, на которой каждая фигура словно заперта в своем собственном мире и находится от этого в отчаянии.
Аладдин[7] производит на нас такое освежающее впечатление именно потому, что мы видим в этой пьесе детски гениальную смелость самых причудливых желаний. А многие ли в наше время дерзают действительно пожелать, потребовать что-либо, обращаясь к природе: или, как благовоспитанное дитя, с просьбой «пожалуйста», или с бешенством отчаяния? В наше время много толкуют о том, что человек создан по образу и подобию Божию, но много ли найдется людей, которые, сознавая это, принимают по отношению к жизни тон повелителя? Не похожи ли мы все на Нуреддина, низко кланяющегося духу, опасаясь потребовать слишком много или слишком мало? Не низводим ли мы каждое великое требование наше к болезненному созерцанию собственного «я»? Вместо того чтобы предъявлять требования жизни, мы предъявляем их себе… к этому нас, впрочем, готовят