С любым. По любому поводу.
Он спохватился: может, он поморщился только про себя? Нет. Явно нет, раз Эн смотрит в ответ, искривив губу.
– Давно мы всё же не виделись, – заметила она саркастически.
– Давно, – согласился Серёгин, – видимо, с 37-го года, Наташ. Может, это ещё и ты сопляков помогла засудить?
Давид Гаглоев / У неё такие глаза
Всё оказалось непохоже – и в первую очередь глаза.
Стройная блондинка, может, чуть старше тридцати. Красивая. Она смотрела понимающе и даже сочувственно. Чуть склоняла голову и иногда кивала, когда адвокат заводил про отсутствие резонов для содержания под стражей после окончания следствия. Про необходимость лечения для четверых из шести. Про отсутствие судимостей и хорошие характеристики.
У неё были слегка раскосые (и ещё чуть подчёркнутые стрелками) большие грустные глаза, по которым было ясно, что она сама тоже грустная из-за всего вот этого. Из-за того ада, что наколбасили прокурорские. Или губернаторские. Или чёрталысовские. Короче, те, которые тут за старших.
Никита даже себе не поверил. Думал, может, кажется. Может, выдумываешь себе, врёшь, лишь бы наскрести из-под ногтей какой-нибудь надежды. Но на первом перерыве и адвокаты начали шептаться: наконец-то она похожа на человека. А Никита подумал, что сегодня всё внезапно похоже на человеческое. При входе в суд не было обычного смертоубийства. Никаких тебе врак про ограниченное количество стульев в зале – пустили всех журналистов, которые просились, и даже кто-то из блогеров влез.
И с ходатайствами не прерывала.
И когда Давид сказал: «Я уже восемь месяцев сижу в тюрьме, отпустите меня домой. Зачем меня держать в тюрьме – это безумие!», она вздохнула и даже так губы подобрала: мол, какой абсурд, и правда. И объявила второй перерыв.
Никита пошёл в буфет. Там не было воды, только тархун. И он пил липкий зелёный тархун и думал: ну всё-таки у неё понимающие глаза. Она же даже соглашалась, что статья такая-то подразумевает, что держать больше в СИЗО не нужно.
И он шёл к залу с этой идиотской надеждой.
Стройная блондинка читала по бумажке 20 минут. Всё по-прежнему, ничего не поменяют, и Давида, у которого почернели пальцы, и остальных, сколько кого есть, обратно, без послаблений.
И все в зале молчат. И ты молчишь.
А потом все выходят.
Аслан
Владивостоки
Когда-то он любил этот город. После кошачье-облезлого Ачинска он казался ему безбрежным, космическим. Вечерние огни города горели звёздным пламенем, его мосты были переброшены между созвездиями. В его глубине медленно кружили планеты со своими чуждыми цивилизациями.
Аслан разглядывал людей в маршрутках, придумывая им в этом космосе траекторию. Женщина в красной куртке была звёздной сестрой, укладывающей горожан в анабиоз и снова вынимающей одного за другим из темноты. Пожилой мужик со слегка подрагивающей рукой – ветераном галактических сражений. По утрам он выходит из подъезда во двор и долго всматривается в то место, где должна быть Вуаль