что это кобель, и все равно не слушают. Бабы – дуры, что я могу поделать?! Тебе-то как, понравился Папочка, ты ведь тоже первый раз видела?
– С ним интересно, но не мое, – с деланым безразличием слукавила Ия, да ведь и впрямь после записочки с ключами было окончательно ясно, что не ее.
– Вот это правильно, девочка, вот за это я тебя люблю – ты у нас отличница, сразу во всем разобраться можешь. За тебя я спокойна, хоть ты сексуальная-я-я-я, – протянула Муха.
Ия передернула плечами, она не любила такие разговоры. Собственная сексуальность всегда казалась ей вопросом спорным, и когда она слышала про нее в утверждающей форме, была уверена, что это из вежливости.
У Мухи, как всегда, царил творческий беспорядок, на который, ослепительно улыбаясь, смотрели с настенных плакатов звезды зарубежной и российской эстрады.
Одно время Муха работала в главном концертном зале города уборщицей и с тех пор полюбила музыку. Она давно не утруждала себя общественно полезной деятельностью, но деньги у нее водились: что-то присылала жившая за границей мать, что-то перепадало от разновозрастных мальчиков, с которыми она знакомилась легко и непринужденно, не забывая отмечать, что больше ей нравятся девочки.
На добропорядочных мальчиков старше сорока лет откровения Мухи производили ошеломляющее впечатление, и они хороводились вокруг нее, поили и напивались сами, а утром с удивлением озирались среди творческого беспорядка под лучезарными улыбками Мадонны, Уитни Хьюстон и Валерия Леонтьева.
– Мальчик, ты любишь музыку? – вместо утреннего приветствия спрашивала Муха. – Я вот очень люблю. Вот помню я, когда еще СССР был…
Ночной гость уходил с полным чувством соприкосновения с богемой, изрядно полегчавшим кошельком и, как правило, не оставляя телефон на прощание. Звонки по-домашнему принимали супруги.
Вот и на этот раз широкая кровать Мухи была артистически разобрана и даже будто взбита, словно в ней долго крутились волчком, а потом осторожно, чтобы не разрушить получившуюся конструкцию в форме безе, вылезли.
С протяжным сладостным стоном Муха плюхнулась в самый центр своего лихо закрученного ложа. Жестом показала гостям на стоящие напротив широкие продавленные кресла, покрытые чем-то клетчатым, артистически-дырявым.
Надя поправила перед зеркалом кудрявую прядь и, словно для тренировки, послала долгий ласковый взгляд отражению плаката с Леонтьевым.
Она словно текла, струилась, переливалась на камушках. Несмотря на налет жаркой итальянской живости, от нее веяло прохладой. Видно, знойная Италия не до конца вытеснила тенистую Белоруссию с ее озерами и густыми дубравами, которые отражались где-то в глубине ее глаз.
Казалось, что там же, на дне Надиных глаз, можно плутать и не найти выхода из прохладной чащи, и одновременно стать безраздельным хозяином ее, белорусским партизаном. Таким женщинам посвящают стихи и оставляют утром на столике ключи