и разъяснять была несравненна, и он обладал природным и мощным красноречием (когда позволял себе ему поддаваться), рассчитанное на то, чтобы приковывать внимание и откладываться в памяти. Это было гораздо более поразительным в разговоре, чем в его письменных лекциях. Как только он сводил что-либо к письму, суровость его вкуса и его привычная решимость пожертвовать всем ради ясности и точности заставляли его забирать обратно каждое слово или выражение, которые, по его мнению, не служили данным целям.
Возможно, ни один человек не был бы столь высоко квалифицированным, как он, чтобы довести импровизированную беседу до высочайшего совершенства, если бы он сочетал это с другими своими исключительными качествами легкой уверенности и удовлетворенности собой. Его голос был чистым и гармоничным, а ораторское искусство – совершенным. Никто никогда не слышал, как он говорил, не будучи при этом сильно пораженным силой и оригинальностью его речи, разнообразием и обширностью его знаний, ученой точностью и исключительной уместностью его языка. Классические размышления и обороты речи были ему так знакомы, что казались врожденными и спонтанными. "Я думаю, – пишет друг, которому я показала эту неудачную попытку описать его, – что вы едва ли достаточно сказали о его красноречии в разговоре. Но правда заключается в том, что невозможно описать то, как его речь увлекала и полностью поглощала слушателей. За час происходило путешествие через такие огромные пространства и на такую высоту! А потом – необычайная протяженность и точность его памяти!". Это правда, что я уклоняюсь от попытки передать представление о его красноречии в обычном разговоре. Оно живет в воспоминаниях немногих. Его память была необыкновенна и была бы даром, о котором можно было бы с удивлением размышлять, если бы она не была столь подчинена его высшим способностям. Он никогда не показывал этого, и поскольку это всегда было под управлением его большой любви к истине, его слушатели были уверены, что он ничем не рискует и что на его утверждения можно безоговорочно положиться.
Но те качества, которые, помимо всех остальных, облегчают путь к успеху, нельзя было искать в таком характере, какой был у него. Гордый, чувствительный, оценивающий все по высокому стандарту, который всегда вместе с ним, для него был доступен лишь очень своеобразный вид поощрения. Самые высокие аплодисменты или восхищение невежественных миллионов не смогли бы доставить ему ни малейшего удовлетворения. Одобрение тех немногих, чьи суждения он уважал, или убеждение, что его труды способствуют общей пользе, были единственными стимулами, с помощью которых он мог подняться над своей врожденной застенчивостью и сдержанностью.
Вскоре стало ясно, что он как никогда далек от того скромного, но спокойного и надежного положения, в котором он мог бы продолжать трудиться для развития высокой науки, в которой, как он знал, он был таким непревзойденным мастером.
Нельзя было ожидать, – и это никогда не встречается, даже в стране, где наукой занимаются с наибольшей страстью ради нее самой, – что исследования, не имеющие прямого отношения