когда телу плохо, ему не до метафизики.
Сейчас всё по-другому: он сидит тут в одиночестве. Так и лезут подлые вопросы: а стоило ли?
Конечно, теперь поздно рассуждать. Назад пути нет. А значит, стоило. Окончательно и бесповоротно. Все сомнения – в кучу и на эшафот.
Надо бы проверить, как там, снаружи.
Но сначала – вздремнуть, набраться сил
Дневной свет резал глаза. Неужели снаружи всё кончилось? Неужели Они пришли?
Откинув крышку люка, Хэварт выполз на дощатый пол. На всякий случай подправил циновку, чтобы скрыть ход в подвал от случайных взглядов.
За дверью – ни звука. Если гарнизон и жители ещё в городе, вряд ли бы днём на рыночной площади стояла тишина. А если Они уже здесь…
Неуверенно шагая через заваленную старой мебелью комнату, Хэварт подошёл к выходу вплотную. Заглянул в щёлку меж покосившимися досками.
Снаружи никого.
Только ветер поднимает тучи пыли, мешает с сухой листвой и мусором, протяжно стонет.
Хэварт толкнул дверь и выскочил на площадь. На круглой каменной плите торгового ряда сидели голуби, искавшие в расщелинах зёрна и остатки пищи. Две улицы, уходившие в разные стороны, приветствовали человека зёвом распахнутых дверей и окон, пустыми бельевыми верёвками и зловонием помоев на мостовой.
В соседнем доме раздался еле слышный стон.
Хэварт поспешил внутрь. Неужели ловушка? Хотя кто станет устраивать спектакль для последнего воина Маркгарта? Все ушли – можно успокоиться. Просто кто-то тоже решил остаться или… кого-то забыли.
Поднялся по скрипучей лестнице наверх, толкнул полусгнившую дверь. На кровати лежал старик. Глаза уставились в жёлтый потолок, губы шевелились, но лишь стон рвался изнутри.
Из комнаты унесли всё, что составляло ценность, еду тем более. Даже стакана воды не подать. Хотя бы потому, что нет стакана.
«Добить, что ли?» – мелькнуло в голове. Старик всё равно умирал. Мучился. За ним не вернутся – сюда вообще больше никто не вернётся.
А ещё скоро придут Они.
Может, добить его будет даже человечнее. Загнанных лошадей же добивают.
«Только он не лошадь, – принял решение Хэварт. Он подошёл к больному и сжал его ладонь в своей, холодной. – Пусть страдает. Ему воздастся».
Ладонью осторожно прикоснулся к его глазам, попробовал закрыть веки, но лишь ресницы сминались или проходили меж пальцев. Старик упорно смотрел в потолок. Да кто он ему? Не отец же родной, чтоб возиться с ним!
Спустившись, оказался на просторах пустынных улиц. Дико кругом. Дико от непривычной тишины. Закрываешь глаза – и снова она. Открываешь: в окнах зияет пустота, от лавок перед домами с вывесками остались одни остовы, двери распахнуты настежь, скрипят, несмазанные. И лишь нечистоты на мостовой под палящим солнцем напоминают, что здесь когда-то была жизнь. А остался только смрадный запах её прощального аккорда.
Хэварт шёл, больше не оборачиваясь. Иногда шёпот ветра дополняли далёкие глухие стоны.
Тот старик? Эхо его зова