берегов Северского Донца степей, он это уже знает и он из тех, и таких же ковылистых, только невероятно сухих степей, и ты уже это знаешь, – и, он же продолжает – Почему же они те черные, ворвались в их жизнь черные те зимние песчаные бури? И даже, тогда в начале шестидесятых годов, когда шло их становление и физические, и что важнее нравственное, и еще то особое духовное и одухотворенное, когда прочитанное, когда увиденное, когда познанное такой песней отзывается в душе твоей.
И, ты тогда сам себя спрашиваешь:
– Так песок-то обычно и на опыте своём ты знаешь это, бывает желтый, а те бури памятные такие были для тебя самого черные, такие памятные, как и этот его Малевича Казимира абсолютно «Черный квадрат», только от времени в каком-то непонятном тебе вековом и глубоком чуть той серой пылью, прошедших времен, припорошенном в его особом кракелюре…
– Да это украшение её какое-то?
– Да нет же?
– Кракелюр, а мы это знаем уж достоверно – это те небольшие и может быть даже неглубокие трещины в краске и даже в нескольких её слоях краски на полотне, которые Время и еще сухость самого воздуха им это места, где она хранится, делают именно это с самой картиной и, как то же самое вечное Время делает с нами, прорисовав на лице нашем те возрастные часто такие глубокие как борозды на моём савинском черноземе морщины и даже, незаметные другим морщиночки бабушки моей Надежды Изотовны Науменко, Якименко и Кайда одновременно, которые естественно мне самому намного краше всего в мире и, естественно, они для меня теперь ценнее своею особой глубиною, именно для меня и уж наверняка краше от того черного его Казимира Малевича супрематичного кракелюра его «Черного квадрата» еще нисколько, не познанного нами и даже неоцененного в должной мере его с невыверенными углами «Черного квадрата», потребовавшего именно вот такого моего долгого полностью философского, уж в этом уверен я, рассуждения и разговора моего, раскинувшегося с того 1912 года и с нынешнего 2016 года, оттуда от Савинец моих и даже сюда на мою Камчатку до Тиличики моих, как то крыло чайки парящих над всем бескрайним здешним Тихим океаном и даже доходя до его Килпалина Кирилла Тополевки, где он как тот монах схимник и как тот отшельник, переговаривается с нами только своими картинами, показывая нам всем как он на самом деле видит мир наш, и нисколько он не его, так как тот наш мир художника не воспринимали при его жизни здесь на олюторской землице. И это не только лично его горе, а это данность каждого хоть чуть-чуть талантливого и знаменитого художника, что ему чтобы стать хоть чуточку быть знаменитым, надо сначала ему умереть, а уж затем из небытия как бы внове воскреснуть и, даже, как бы вернуться к нам уж в ином том неземном измерении, когда само Время и его, и моё оно, выдает и делает истинную оценку трудов всех его и моих тоже. И я много раз на своём вездеходе ГАЗ-69989 с водителем Мартыновы Валерией Александровичем кружу вокруг его Тополевки, чтобы потщательнее осмотреть все те окрестности, чтобы заглянуть здесь в каждый скрытый уголочек, под каждым кустиком