гоняться? – спросил Андрей Иванович.
Я заметил, что его брови хмурятся и глаза будто уходят глубже. Но девушки приняли его ответ за вызов на дальнейший разговор.
– Да ведь, чай, в компании-то веселей, – бойко сказала ближайшая. – Мы видим, что вы кавалеры обходительные, не сиволапые мужики…
– Конечно, веселей, – кинула другая, – что в пути, что на ночлеге…
Все они засмеялись. Но Андрей Иванович, еще не освободившийся от впечатления, произведенного на нас обоих старухой, внезапно остановился, вперил на девушку свои колющие впалые глаза и спросил:
– Вы какое это слово сказали, а? Нет, вы какое слово сказали?
Озадаченные мещанки удивленно посмотрели на него и быстро бросились в сторону, так как Андрей Иванович вдруг впал в тон обличителя. Он поднял руку и, потрясая ладонью над головой, называл девушек сороками и срамницами, между тем как они быстро шлепали по тропинке босыми ногами. Догнав первую кучку богомольцев, они принялись что-то оживленно рассказывать им, указывая назад.
– Сороки короткохвостые, право, сороки! – говорил Андрей Иванович, довольный произведенным впечатлением. – Нету в этом народе никакого понятия…
– Это вы насчет горничных?
– Вопче, женщины.
– А Матрена Степановна?
– Ну, что такое Матрена Степановна? – та же баба! Недаром еще Пушкин сказал: все, говорит, одинаковы, и имя им ничтожество. А уж на что сочинитель был известный.
– Андрей Иванович, Пушкин этого не говорил.
– Ну, вот, не говорил!.. Когда бы не сам я читал… Конечно, – прибавил он через минуту, не без меланхолии, – в прежние года, когда я был холост, тогда и самому лестно было. А то, вишь, к женатому человеку…
– Да им почем знать, что вы женаты?
– Знают… А не знали, так теперь будут знать.
VI
Пройдя село Митино, мы увидели толпу у Вязовки. Только часть богомольцев вошла с иконой в деревню, другая сворачивала ближайшим путем, под высокими мельницами, выходя под углом на боковую дорогу, которая вела в Каменку. Оставалось пройти еще десять верст до ночлега.
Когда мы подошли к мельницам, процессия выходила из села. Лучи заката играли на серебре хоругвей. Фиолетовые облачка стягивались и густели на холодевшем вечернем небе, жаворонки припадали к нивам, крик перепелов несся мягкими переливами, смешиваясь с приближавшимся пением хора. Человеческие голоса звучали среди полей, под тихим дыханием угасающего дня, как-то особенно гармонично и мягко.
По бокам дороги высокая рожь стояла двумя ровными стенками. Из Каменки, навстречу иконе, выходили крестьяне. В одном месте, на полосе, среди хлебов, стояла целая семья: седой старик со старухой впереди, рядом сын-большак[43], поодаль молодуха. Две или три детских головки чуть виднелись среди колосьев. Сзади угасало за горой солнце, и фигуры крестьян рисовались ясно и торжественно над колыхавшеюся рожью.
– Насчет хлебушка прибегают к Владычице. Мало ли что может случиться? – град, засуха, червяк…
– Благодать! –