свяжусь и ему расскажу.
– Я завтра выходной, – сказал Стрекозя, – так что могу с ней посидеть, а ты ночью подежуришь. Я сегодня устал как навозник, весь день на крыльях. Так что, я спать иду к себе, а ты, если что, буди меня сразу как обычно, палкой по трубе отопления. Прибегу. Если проснется, дай сначала напиться, помоги надеть рубашку и может, какие домашние брюки у тебя есть, на ней юбка вся в клочья порвана.
– Думаешь, снасильничать кто-то хотел? – Спросил Тёма, – шла вечером домой, а ее кто-то подкараулил у подъезда. Красивая она девчонка.
Стрекозя допил кофе и стукнул кружкой об стол. Он встал, потянулся и, широко раскрыв свои жуткие жвала, громко зевнул.
– Ты хоть о чем-нибудь кроме секса когда-нибудь думаешь вообще? Все, я спать. Зови, если что. И не приставай к ней, извращенец.
Стрекозя, осмотрев Тизу и пощупав ее пульс, ушел к себе. А Тёма налил себе еще кружку кофе и уселся около дивана прямо на пол, всматриваясь в лицо пострадавшей. В розовом свете, падавшем от торшера, лицо Тизы показалось ему таким милым, что он не мог оторвать от него взгляд. Ресницы загибались к самим векам и трепетали в такт ее неровному дыханию. Грудь ее поднималась и опускалась, словно она все еще бежала в темноте, в ужасе оглядываясь назад. Губы полуоткрылись и пересохли. Тёма сходил в ванну, взял чистое полотенце и смочил его под краном. Он присел около бабочки на колени и сначала аккуратно прошелся по ее лбу и щекам, стирая остатки грязи, а потом чистым кончиком смочил ей губы. Губы были полные, темно-красные, как спелые вишни и Тёме жутко захотелось ее поцеловать. Он сдержал дурацкий порыв и снова сел рядом, вслушиваясь в ее дыхание.
Через несколько минут тишины, Тёма потихоньку поднялся и нашел в комнате свой альбом для эскизов. Он сел около торшера на пол и сделал сначала четыре точных наброска с Тизиного лица. Потом два легких наброска всей фигуры, лежащей на диване под пледом. Уловив все тонкости, он начал импровизировать и набросал с десяток рисунков в разных позах. Сидящую в кресле; смеющееся лицо; задумчивая; с чашкой чая в руках за столиком в уличном кафе; лежащую в ванне с пеной; с книгой на диване. Он не торопясь вернулся к первым наброскам лица Тизы и начал доводить один из них штриховкой до совершенства, играя с тенями и светом. Его уверенная рука выделяла мельчайшие подробности лица, а фантазия рисовала в душе страшные картины ночи, которую пережила несчастная девушка. Он вдруг очень ясно осознал, что если бы они не подобрали девушку, то она не дожила до утра. Тёма бросил быстрый взгляд на лежащую на диване красавицу и понял, что у нее открыты глаза. Бабочка смотрела на него, не отрываясь и не моргая. Потом спросила очень тихим голосом:
– Ты рисуешь меня?
Муравей положил альбом на пол и подполз к Тизе на коленях.
– Тебя рисую, – тихо ответил он и поправил сползающий плед, – тебе не холодно? Как ты?
– Все хорошо, – ответила бабочка, – только шея болит. И плечо. И руки. И немного ноги.
Она улыбнулась так, как Тёме еще никто не улыбался. Волна сладкого аромата ударила