бы он по сословию подходил: тогда – годится.
– Видя по его телу, класс его бедный.
Вощев в сомнении открыл глаза на свет наступившего дня. Вчерашние спящие живыми стояли над ним и наблюдали его немощное положение.
– Ты зачем здесь ходишь и существуешь? – спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.
– Я здесь не существую, – произнёс Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. – Я только думаю здесь.
– А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?
– У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили…
Все мастеровые молчали против Вощева: их лица были равнодушны и скучны, редкая, заранее утомлённая мысль освещала их терпеливые глаза.
– Что же твоя истина! – сказал тот, кто говорил прежде. – Ты же не работаешь, ты не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль!
– А зачем тебе истина? – спросил другой человек, разомкнув спёкшиеся от безмолвия уста. – Только в уме у тебя будет хорошо, а снаружи гадко.
– Вы уж, наверное, всё знаете? – с робостью слабой надежды спросил их Вощев.
– А как же иначе? Мы же всем организациям существование даём! – ответил низкий человек из своего высохшего рта, около которого от измождения слабо росла борода.
В это время отворился дверной вход, и Вощев увидел ночного косаря с артельным чайником: кипяток уже поспел на плите, которая топилась на дворе барака; время пробуждения миновало, наступила пора питаться для дневного труда…
Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли силой тяжести мёртвого груза; розовый цветок был изображён на облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время. Мастеровые сели в ряд по длине стола, косарь, ведавший женским делом в бараке, нарезал хлеб и дал каждому человеку ломоть, а в прибавок ещё по куску вчерашней холодной говядины. Мастеровые начали серьёзно есть, принимая в себя пищу как должное, но не наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы, а вместо покоя жизни они имели измождение. Вощев со скупостью надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих людей, способных без торжества хранить внутри себя истину; он уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с ним, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы стать терпеливым к жизни и трудоспособным.
– Иди с нами кушать! – позвали Вощева евшие люди.
Вощев встал и, ещё не имея полной веры в общую необходимость мира, пошёл есть, стесняясь и тоскуя.
– Что же ты такой скудный? – спросили у него.
– Так, – ответил Вощев. – Я теперь тоже хочу работать над веществом существования.
За время сомнения в правильности жизни он редко ел спокойно, всегда чувствуя свою томящую душу.
Но теперь он поел хладнокровно, и наиболее активный