он выпустил из рук петельку пальто, и оно серой тушкой свалилось в угол и лежало безжизненно. А Ковалёв уже шмыгнул в дверь и через ступеньку помчался вверх, спасая свою жизнь. Он летел по лестнице с пересохшим горлом, с бьющимся сердцем, с матерными словами на губах, в углу которых зудела набухающая лихорадка. А у дверей, ведущих на лестницу, уже возникла маленькая школьная Ходынка – лезли, пихались, бились за право первыми пролезть и тем избежать встречи с Рябовой. Рябова приближалась. И чем ближе она была, тем сильнее бились и толкались маленькие люди в униформах, с портфелями в руках, с красными изгрызенными галстучками и любовно завязанными мамами бантами.
НА ПРОДЛЁНКЕ
Первое сентября был прохладный солнечный день, с резкой светотенью и высоким голубым небом. Шагая к школе по асфальтированным дорожкам между домами, я как-то невольно попадал во власть праздничного настроения. Погода была такая, что трудно было оставаться безразличным к жизни. Чем ближе к школе, тем чаще попадались мне дети, бережно державшие на сгибе руки букеты цветов, завёрнутые в газеты. Хлопали двери подъездов, из домов выходили женщины с семилетками, шедшими первый раз в первый класс. Волосы мальчиков были расчёсаны, вихры заглажены мокрыми расчёсками. У девочек огромные банты. Лица мам и детей были торжественные и взволнованные. Поначалу кто-то холодный и спокойный, живущий в подкорке, надо мной, говорил мне сверху и параллельно всё нараставшему ощущению праздника, что «мне какое до этого дело» и «всё это липа, полная липа». Голос говорил, что не стоит ждать особенной радости от «начала трудовой деятельности» и тем более от продлёнки, на которую распределили меня, за неимением часов. Но постепенно этот голос отдалялся за потоком ярких ощущений и истаивал вдали.
Три месяца назад я окончил институт. Это был первый в моей жизни сентябрь, которые я встречал как учитель. Праздничные чувства окончательно захватила меня. У школы в репродукторы гремели песни. На гаревом футбольном поле строились классы. У каждого класса стоял свой учитель. Я, как не имеющий класса воспитатель продлёнки, стоял в толпе взрослых за микрофоном. Директор, в закрытом вишнёвом платье, с важностью и удовольствием, которое она испытывала от собственной важности, объявила митинг открытым. «К вносу знамени – сми-и-ирно!» Восьмиклассник Агейкин в белых перчатках нёс знамя с необычайно напряженным лицом, который бывает у человека, пытающегося удержать тяжесть и при этом сохранить непринуждённый вид. Он печатал шаг, со стуком ударяя подошвами по асфальту. За ним шли три девочки с широкими красными лентами поперёк груди и, изображая прусский военный шаг, высоко поднимали ноги в белых гольфах. В их фартучках, туфельках и гольфиках было что-то очень детское и совершенно не военное. Сколько этих «выносов» и «вносов» видел я, пока сам учился в школе, сколько слышал речей о том, что мы должны… мы обязаны… нам оказано доверие. «Слово