Прокофьев не признает, что изранил тебя, он говорит, что ты сама себя ударила ножом.
И без того большие глаза Дарьи сделались еще больше, когда она услыхала последние слова.
– Как, я сама ударила себя? Что ты, Степан, в уме ли?
– Я-то в уме, а ты вот видно его пропила, коли на меня такую околесину несешь.
– Ах, Степан, Степан, грех тебе эдакие слова про меня говорить, пережила от тебя я много, сколько раз бивал ты меня, все молчала, а теперь душегубства мово захотел. Что я тебе сделала? На что последнее и то с себя снимала да тебе отдавала. За это, видно, смерти моей ты пожелал.
– А ты полно казанской сиротой притворяться, да небылицы рассказывать. Сама на себя руку подняла, да…
– Где у тебя совесть-то, зенки твои бесстыжие!
– У меня совесть-то при мне, а у тебя ее нет, известно что публичная…
– Что, публичная? Не таскался бы с публичной. Али ты думаешь, коль публичная, так и Бога забыла, клевету нести буду. Коли б знала я за тобой такие качества, глаза бы свои вырвала, чтоб не смотрели на тебя.
– Ну и вырвала бы.
– Окаянный ты эдакий, пуще света божьего любила я тебя.
– То-то у тебя на дню по десятку нашего брата бывало.
– По что же ты тиранствовал надо мной, коли денег тебе не давала? По что ж ты кровь мою день-деньской пил?
Укоризны Дарьи извели Прокофьева сильно. Видя, что очная ставка ни к чему не ведет, и боясь, чтобы волнение не подействовало вредно на здоровье Дарьи, я поспешил покончить сцену.
– Так, Дарья, он тебя ударил ножом?
– Он, завтра Богу ответ, быть может, придется давать, так и скажу, он, батюшка, пусть рассудит.
– Никак нет, ваше благородие, из злости баба городит.
– Бог тебя простит, Степан, не наносила я жалобы никому, сама застрадалася, вспоминаючи тебя. Тошнехонько мне за тебя.
Это были последние слова Дарьи Степану. Несмотря на предсказания медиков, что рана не опасна, Дарья умерла, не выходя из госпиталя. За день до смерти судорожно металась она на постели да звала Степана.
Прокофьев не сознался в преступлении. Но что Дарья была зарезана им, этот факт не подлежал сомнению. Теперь возникает вопрос: где же в самом деле причина преступления – неужели в отказе Дарьи идти в кабак? Купить полштофа водки? Полагаю, что нет, отказ Дарьи была только придирка, толчок, действительная же причина преступления должна была скрываться гораздо глубже. Впрочем, при отсутствии признания Прокофьева, при его скрытном, нелюдимом характере, выяснить эту причину чрезвычайно трудно.
Вообще же надо заметить, что в подобного рода преступлениях чаще всего приходится разрешать вопрос: как относился преступник к тем формам быта, в которых слагалась его жизнь, насколько сознавал он эти формы для себя благоприятными или неблагоприятными, ибо чаще всего в этих-то отношениях и последствиях, из них проистекающих, и заключается источник той болезненной раздражительности ко всем явлениям внешнего мира, которая человека с течением времени при положении дел in statu quo[7] доводит почти что до мономании[8] и до заявления