же, как и тебя. Я столкнулся вчера с тобой на улице, а теперь тебя больше не вижу; не можешь ли ты, Орфей, сказать мне магическое слово, которое вернет дни поэта, заставит звезду вернуться по своим стопам, остановит мгновения грезы? Ведомо ли тебе слово, способное привести меня к тебе? Ты, Орфей, родился под знаком отказа, ибо, видишь ли, я нашел тебя и не сохранил, а те, кто приходит к тебе, вырастают в тебя тоже лишь под угрозой отказа. Ты показал мне орфические мгновения и материи, возврата которым нет. Меня оставили твои чудеса, и я задумался о всех тех, кем твое чудо пренебрегает; о канувших некогда в безвестность бесспорных гениях, о тех, кто видит тебя во всем твоем великолепии, но не умеет на тебя смотреть, о тех, для кого дни поэта никогда не забрезжат.
Посмотри, закрой глаза, посмотри, ты увидишь уже не то, что видел.
Наслаждение! Я познал страх перед его уходом и отсутствием без возврата; открыв его, я открыл также и муки его неизбежного взлета, ибо знаю, что оно может уйти, но никогда не нальется весом. Я чувствовал, что, пользуясь наслаждением, его потребляю, и предчувствовал конец того, что испытываю. Его наличие было для меня летучим запахом, летучий звук опасливо восполнял сладость наших контактов. Нет такого смертного, которого бы оно не посетило, которому не показало бы ключ к своим великим опьянениям, который не задался бы вопросом, достоверно ли оно или часто ли, ибо его встреченный в один прекрасный день объект, сумев заговорить с моими обожаемыми глубинами, будучи воспринят спустя несколько дней, оказался всего лишь смешной сомнамбулой, и этот объект, который в продолжение мгновения стал прекрасным лишь для меня и чье присутствие в глазах любого, кто посмотрел бы на него моими глазами, заставило его прослезиться, не смог продержаться долее дня; вот почему я скажу позднее: «Всякую вещь обожаешь лишь раз». Наслаждение, ты сообщило мне пыл своей нежности к уйме вещей; я уловил ее в слабости наших объятий; чем теснее становился контакт между нами, тем более хрупкой была его точка: если я видел его прозрачно сияющим, оно уже было надтреснутым кристаллом, о котором принято говорить: «Не прикасайся». Когда же такие моменты скрывались, мне оставалось скорбеть по радости.
Оно, наслаждение, поучало меня: «Запомни, Фаустус, что экстаз – пронзительный дрот, но неуловимый и преходящий».
Наслаждение! когда оно лишь слегка касалось меня, словно ветер, оно не давалось в руки; едва оно становилось доступно, как разбивалось, словно глиняный кувшин. Оно было подобно изображению, глядящему на меня из зеркала: между ним и мною всегда словно проходит призрачная волна.
Я захотел тронуть пальцем свою руку: между тобою и мной всегда проходила призрачная волна.
Я захотел объять призрачную волну, но смог только приблизиться к ее поверхности, и когда погрузился в зеркало вод, тебя там уже не было. Я заметил тебя с поверхности, я понадеялся, что ты пребываешь в глубинах, и поэтому погрузился в глубины, но тебя там уже не было. Тогда я подумал, что ты находишься